Ангел из Галилеи - [11]

Мне хотелось проверить, не исходит ли от него запах камфорного масла, потому что, думала я, он должен быть пропитан им, как и его родитель. Но я чуяла лишь себя, запах своей крови и свой собственный запах.

Итак, новорожденного сразу же унесли, но мне удалось повесить ему на шею золотой медальон с изображением Пречистой Девы из Виенто, с которым не расставалась всю жизнь. С тех пор я больше не видела своего сына, но каждый день и каждый час спрашивала о нем, пока наконец моя мать, сжалившись надо мной, не призналась в том, что произошло.

Она сказала, что отец продал младенца цыганам, проезжавшим мимо с бродячим цирком, и так началась его жизнь: лишенный тепла материнских рук, он вынужден был колесить по миру и в одиночку познавать его тяготы. Я много плакала, а мать утешала меня, говоря: „Хватить причитать, если ты не прекратишь, не сможешь выйти замуж“.

Но от этого я только сильнее рыдала, потому что мне не нравился суженый, я лишь хотела видеть своего ребенка и мечтала о доброй цыганке, которая дает ему пососать свой палец, окунув его в сахар, и заботится, чтобы цирковые животные не напугали его.

Молоко ушло из моей груди, и настал час отдать меня в руки тому сеньору. Но что случилось, то случилось, а жених, хоть и был старым, мог догадаться, что я потеряла свою девственность. А он желал взять в жены девушку, которая еще не знала греха, — такое у него было условие. Так что отец вновь отвел меня к той женщине, и она за полчаса сотворила чудо — я стала девой, хоть и была матерью.

Из паутины и яичного белка она слепила нечто вроде пленки — я вышла от нее вновь невинной. Меня обрядили в белые кружева, и я пошла к алтарю с заплаткой между ног. Но старик оказался не дураком, едва очутившись со мной в постели, он раскрыл обман и в ту же ночь вернул меня обратно.

„Так оставайся же ты старой девой!“ — кричал отец, уже в некоторой степени смирившийся с тем, что не станет свекром богача. Моя мать швырнула ему в лицо обвинения, решившись сказать: „У нас, по крайней мере, мог бы быть внук, а ты его продал, ослепленный мечтами о грузовике“.

Разуверившись в моем будущем, родители отвели меня к тогдашнему священнику и отдали ему, чтобы я помогала в домашних делах и в церкви. Этот сеньор был очень старым, и у меня нет причин на него жаловаться, он хорошо со мной обращался до самой своей смерти, учил меня читать, петь псалмы и отпускал пораньше, ведь он знал о моей причуде. Я каждый день покидала квартал и бродила по городу в поисках сына.

Я останавливалась перед каждым маленьким побирушкой, стараясь распознать в нем своего ребенка, не доверяя глазам, ведь мой сын мог измениться внешне, а я полагалась на свой нос. Я обнюхивала детей, словно ищейка, уверенная в том, что своего узнаю по запаху. Я прочесывала сиротские приюты, ярмарочные балаганы, рынки, с каждым днем удаляясь все дальше и дальше, пока не попала на окраины, где царила полная нищета. С каждым вечером мои скитания заканчивались все позднее, я видела детей, которые продают свое тело, и тех, кто встречает рассвет на мостовой, укрывшись газетами. Перед моими глазами проходили уродливые дети, обгоревшие дети и дети с лицами стариков. Среди них были чистильщики ботинок, уличные паяцы и хулиганы. Другие таскали тележки, торговали игрушками-вертушками, продавали газеты или пели ранчеры[7] у выхода из кинотеатра. И каждого из них я тщательно обнюхивала, но ни в одном не узнавала своего запаха.

И как тут не поверить в судьбу, если я нашла его через семнадцать лет после рождения, стоя на пороге собственного дома. Ни на один день я не переставала искать его, исключая этот, когда, сломленная усталостью и отчаянием, я прислонилась к косяку, чтобы перевести дух. Я была там, когда он медленно подошел ко мне, взрослый юноша с уже начавшей пробиваться бородкой на детском лице, и у него были те же глаза, смотрящие в душу, что и в первый день его жизни. Он был по-прежнему красив, нет, он стал еще красивее, так что на него было невозможно смотреть, не лишившись чувств.

Он был кроток и как-то по-особому мягок, подобно тихим водам огромного озера. Только вот он все время молчал. Не сказал ни слова ни тогда, ни после. Вернее, он произносил какие-то слова, но они не складывались в связную речь, а скорее походили на воркование голубя или отрывки молитв, выученных, возможно, в дальних странах. Поэтому он не мог рассказать, где был и что видел, как выжил и нашел меня.

Но это был он, я узнала его по запаху, и он тоже не сомневался в том, что я — это я, он был рядом и в конце своего пути пришел туда, куда должен был прийти.

Я не жалела о том, что он не говорит со мной, его молчание было таким глубоким, а облик таким светлым, что я поняла: слова здесь излишни, а о тяготах долгой разлуки лучше не рассказывать. Все случилось так, как и должно было случиться. И он сполна вознаградил меня за терпение и со временем дал мне знание.

Судьбе было угодно, чтобы в последние семь лет перед его возвращением каждую ночь, не пропуская ни одной, я впадала в транс, впрочем, иногда это происходило утром или вечером. В такие моменты в моей голове вспыхивал яркий луч, и не важно, сколько было времени и чем я занималась, даже если спала или отдыхала, я должна была хватать тетрадку и начинать писать.