Андрюшка Сатана - [2]

На селе пошли разговоры, что бандиты охотились на Гурду с учительшей. А Гурда в ус не дует. Заткнул за пояс наган, начал учить на палках десяток-другой парней ружейным приемам и чаще грозил кулаком по направлению к Стрижевскому лесу:

– У-у, сукины сыны! Погодите! Разделаюсь!

II

Никто на селе не знал, как настоящая фамилия Андрюшки. Звали его просто: Андрюшка Сатана. Был мужик непутевый, и изба его, уткнувшаяся одним боком в край оврага, была тоже непутевой: покосилась, окна с выцветшими стеклами, а на крыше бархатом зеленел мох. Андрюшка – большой лентяй. Летом удит рыбу или ходит на завод возить уголь, а больше лежит на лужайке перед кладбищем и смотрит вверх, в синеву безоблачную. Зимой шатается по Стрижевским лесам с тяжелой старой одностволкой и стреляет зайцев. Говорили, что он лют во гневе, но сердитым его не видели: то пропадал неделями, а то сидел у своей милой – краснощекой курносой вдовы Настасьи, за которую, болтали, Андрюшка может и скулу своротить и ребра пересчитать.

Все знали о любви Андрюшки к Настасье и втихомолку смеялись над ним. А Настасья Андрюшку поедом ела. Станет невтерпеж Сатане, нахмурится тогда и уйдет на завод или в Стрижевские леса, – Настасье скучно: ждет непутевого, сидит на крылечке и семечки щелкает.

Жила Настасья на задах у исполкома.

Чем существовал Андрюшка, – никто не знал. Живет себе, никому не мешает, и ладно. Настасью – ту видно: работает хорошо, молодая, здоровая, ядреная, только замуж не торопится. Поп пробовал говорить ей о соблазне такой жизни.

– Вы, батюшка, сами не соблазняйтесь, а я никого не соблазняю, – смеялась Настасья, и поп прикусывал язык.

Но Гурда на то и председатель, на то и с Буденым воевал, чтобы нет-нет да и пройтись мимо Андрюшкиной избенки: что, мол, за человек Сатана? Зачем по неделям пропадает?

А к Сатане в избу заезжали ночевать двое: по одеже – мужики, а по облику – городские. Тогда Сатана уходил к Настасье.

– Што ли, опять приехали? – спрашивала Настасья.

– Опять.

– По што они ездят?

– А кто ж их знает?

– Зачем же ты их пущаешь?

– А мне што! Отночуют, – уедут.

– А может, какие дурные?

– А мне што! Они сами по себе, а я сам по себе.

– Смешной. Да ведь тебе и попасть за это может!

– Стрекочи, сорока. За што попасть-то! Не больно я краденым торгую. Не попадет.

– Мотри, Андрюшка, плохо не было бы.

– Не будет.

Гурда – любопытный мужик. Ходил, ходил мимо Андреевой избенки да и зовет к себе Сатану.

– Сатана, скажи-ка, что у тебя за люди останавливаются?

– А это Романовские.

– Какие Романовские?

– Демидовской помещицы сыновья.

– А кто они такие?

– Почем я знаю!

– Ну, кем были?

– Не то офицера, не то в городе учились.

– Что они у тебя делают?

– Отночуют, – уедут.

– Может, к ним кто-нибудь заходит?

– Почем я знаю! Может, – ходют, а может – и нет. Я завсегда как приедут, к Настасье ухожу.

Гурда пытливо смотрел на Сатану. А тот равнодушно разглядывал засиженный мухами плакат о займе, криво налепленный ржаным мякишем на стену исполкома. Вечером Гурда жаловался учительнице, что Сатана не внушает ему доверия, и взял его на заметку.

III

Свистунову донесли, что Гурда послал телеграмму о присылке отряда. Гурда не скрывал, а соглядатаи да посланцы проведали. Свистунов теребил бороду и крепко ругался. Приходил Ерофеев жаловаться.

– По-моему, собственно, надо уходить. Ребята засиделись. Жратвы мало. Дозоры балуют. Дисциплины с этим преступным елементом не установишь. Самогон хлещут. Должно, сами варют, а может, из Среднина достают. Мужики к нам, собственно, тылом повернулись. От добра добра не ищут. Пойдем в другой уезд.

Свистунов теребил бороду.

– А Гурда?

– Мать твою за ногу! О Гурде-то я, собственно, и забыл. Жаль, тогда промахнулся, а то ушел бы Гурда по Гурдиной дорожке.

– Знаешь что, Ерофеев. Ты, брат, понимаешь, что волей-неволей приходится с бегунами работать. Эх, за границу бы! О Романовских ни слуху, ни духу. Чорт их знает. Тоже говорят – идейные работнички, а сами деньги в карман да и хвост трубой.

Помолчал. А потом:

– Ладно, Ерофеев, уйдем отсюда. Только с Гурдой разделаться надо. Приходи вечерком, – подумаем.

Вечером Свистунов и Ерофеев решили сделать налет на Среднинский волисполком этой же ночью, созвали ребят пошли. Ребята на радостях самогону дернули. А Гурда в это время сидел в исполкоме и, водя по строкам пальцем, читал старый номер «Правды».

Насторожились перелески, всколыхнулись ветки корявые, захрустел снежный наст под ногами свистуновской оравы... Идут... Кто-то запел, и ночь испугал окрик:

– Молчи, дурья голова!

Песня оборвалась.

Впереди дозорные, потом Свистунов с карабином и маузером, за ним Ерофеев, а сзади кто с чем: кто с винтовкой, кто с берданкой, а кто и просто с дубиной. За Ерофеевым везли два пулемета. Вооружились крепко. Видно, сильно захотелось Свистунову разделаться с Гурдой да с мужиками за то, что спиной повернулись.

Темно в лесу. Но дорожка знакомая, не раз тореная. Лес для бандита, как улица родимой деревни, – идет, не путает.

Говорили шопотом, ибо ночь, да холод, да звездное небо, да налет натягивал нервы у всех: и у того, кто от милиции удрал, и у того, кто за самогон попал в бандиты, и у рябого парня Афонаськи, по пьянке хватившего топором свою бабу, и у волгаря Ерофеева, и у самого Свистунова, который называл себя эсэром и говорил, что видал виды.