Андрогин… - [2]

– А как бы тебе хотелось, дорогая? – спросил я свою любимую женщину, – Чтобы это был мальчик, или девочка?

– Не знаю! – ответила она, – Мне, пожалуй, все равно!

– Мне тоже! – сказал я, и продолжил, когда мы подошли к номеру, – Мы то с тобой знаем, что нет ни мальчиков, ни девочек…

Они кивнула и, как только я отпер дверь, ввалилась в номер…

Теперь я с трудом вспоминаю, что было тогда, в самый счастливый день в нашей жизни, наверное, потому, что все материальные воспоминания, предметы, вещи, тела, время, мысли, перестали существовать после образования нашей вечности. Но, так как я полагаю, что самый счастливый день – самый важный, то я постараюсь воспроизвести все как можно подробнее. К сожалению, не все умеют распознать этот день, запечатлеть его и сохранить в том виде, в котором он был вам дан, нам с моей любой женщиной это удалось. Мы сохранили его навсегда. Именно поэтому пишу столь подробно, стараясь не упустить ничего, рассказать вам все детали. Как я уже говорил, это довольно трудно, так как, во-первых, прошла уже целая вечность с этого дня, во-вторых, не прошло и секунды, а в-третьих, мы были пьяны и счастливы…

Помню, что помимо грязного ковролина – сукна, мне еще снилось то ощущение, которое, я испытываю и сейчас, что надо обязательно написать обо всем этом. Я тогда не знал, как у меня это получится, да и получится ли вообще, я ведь никогда не писал до этого, да и времени мне тогда казалось, у меня не будет. Я был так наивен, у меня оказалась целая вечность. Но, как это не парадоксально, я тогда знал, что мне будет очень трудно описать все то, что со мной случилось, потому как все происходящее сотрется из моей памяти, сгладится ощущением вечной благодати и счастья, которые, обретя тогда, я решил навсегда сохранить. И я знал, что чем дальше, тем труднее мне будет описать все в тех чувствах и эмоциях, в которых живут люди, потому как я просто забуду, что существует что-то помимо абсолютного счастья…

Я тогда лежал с закрытыми глазами, наслаждаясь соприкосновением своих клеточек кожи с телом моей любимой, которая сладко посапывала рядом, и думал о том, как было бы хорошо встать вот сейчас и отправиться к письменному столу из, что-то под красное дерево, с облезлыми ножками, который поскрипывал и постанывал, впитав в себя звуки наслаждения, которые издавали мужчины женщины всех мастей, видов и родов, в момент потенциального человекосоздания, или не создания.

– На мне никто никогда ничего не писал! – сообщил мне стол, делая акценты на отрицаниях, – Я не знаю, как себя вести! Но другие рассказывали, что когда на тебе появляются букв, слова, и предложения, рождаются жизни, судьбы и вечность, это прекрасно!

– Я тебе подарю такую возможность! – рассмеялся я, – Но тебе придется действовать в такт моим движениям! Это, я надеюсь, ты умеешь?

– Да, этому я хорошо обучен, за многолетнюю службу в этом мотеле! – словно туберкулезным смехом разверзся он.

Помню, как мне хотелось сесть за этот большой стол, развалиться поудобнее на скрипучем стуле и запечатлеть все то, чему я стал свидетелем и доказательством, в чем учувствовал сам, чем жил, существовал, нарисовать себя, как некое существо, которое я до знакомства с моей любимой женщиной не встречал, кроме как в отражении зеркала, да и зеркала не хватало, не хватило бы и целого океана, чтобы отразить то, чем, теперь уже радостно и в умиротворенно, говорю «мы» являемся.

Тогда я лежал и думал, что если не покажу это все вам сейчас, не сделаю этого уже никогда, потому что не смогу, не осмелюсь, может даже, не захочу.

Тогда, может это было во сне, а может и наяву, но, я как лунатик, подошел к столу, открыл ящик, в поиске бумаги и карандаша, но не обнаружил ничего, кроме смятой салфетки, измазанной засохшей, прошлогодней спермой, словно, засохшее безе в кондитерской, где сорокалетняя продавщица с вытравленными перекисью и «химией» волосами, накрашенная ярко красной протухшей, купленной за гроши на распродаже «second hand make-up», помадой и воняющая потом и прокисшими духами, с капелькой липкой влаги, стекающей по позолоченной цепочке шириной в палец и кресту, размером с ее обширный бюст, в запревшую ложбинку ее томных грудей, говорила: «Молодой человек, берите, берите, все свежее!».

«Неужели я мог подумать, что найду в этом столе хоть что-то, на чем можно записать историю, рассказать истину, здесь, в этом столе который создан был совсем для другого?!» – посмеялся я над собой и в отчаянье опустил свой голый зад на грязный стул, который в ответ на мое интимное прикосновение издал вожделенный «подскрип».

«Хотя может, вот она – истина!» – я покрутил в руках салфетку и с отвращением, бросив ее на пол, пошел мыть руки.

Оттерев от себя тень прошлогодних детей, не родившихся по воле двух, а точнее одного представителя homo sapiens, я почувствовал еще большее желание обратить свою жизнь в буквы, слоги, слова и предложения, изображенные каракулями на бумаги, чем до этого.

Я начал бродить по номеру, искать хоть что-то, на чем можно было изобразить себя в словах. Я не нашел ничего, даже туалетной бумаги здесь не было. В результате своих многочасовых, как мне казалось, поисков, в своем пиджаке, я обнаружил ручку, подаренную мне пару недель назад, моими подчиненными, на мой день рожденье, и я подумал, что начать писать можно на стенах, на обоях. Обрадовавшись этой мысли, я увидел, уже было, первую фразу, но вовремя опомнился, поняв, что стены в номере выкрашены в черный цвет, на которых позолоченной краской изображены купидончики. Купидончики летали по всей комнате, норовя расстрелять посетителей стрелами любви. Мне стало страшно.