Андрей Тарковский. Сталкер мирового кино - [14]

Сейчас, когда Андрея не стало, о нем много говорят и порой совсем не так, как говорили раньше, хотя интерес к нему как художнику, кинорежиссеру всегда был велик. И дело не только в том, что он был в кино фигурой как бы полузапрещенной, овеянной разными, часто нелепыми легендами и вымыслами. Мне кажется, что самым притягательным и бесценным в его творчестве было сложное мировоззрение, постижение правды жизни через искусство, оригинальный философский взгляд на мир, желание понять нашу жизнь, нашу историю, наш народ. И еще: когда я смотрю фильмы Андрея Тарковского, я всегда почти подсознательно чувствую, что соприкасаюсь с чем-то глубоким и неповторимым, с настоящим, ярким и честным талантом. Отсюда и счастье встречи, и горечь невосполнимой потери…

Михаил Ромадин В зоне «Соляриса»

Москва 1960-х. Мы недавно познакомились с Тарковским. Он снял уже «Иваново детство» и стал знаменит. Но слава не приносила денег. То время вспоминается вообще временем поголовного безденежья. Выработался даже специфический, безденежный, но не лишенный особого шика стиль одежды, который мы называли «дезертир». Это – телогрейки, плащи «для горячего цеха», бушлаты, которые по очень низкой цене покупались в магазине «Спецодежда», в Военторге или на Даниловском рынке.

Не хватало только джинсов, замену которым найти не удавалось. Даже много позднее на съемочной площадке «Соляриса» все ассистенты оператора и осветители работали в настоящих американских джинсах, а мы с Тарковским – в польских суррогатах.

Мы с женой в то время снимали комнаты в «коммуналках», часто переезжая с места на место. То наше жилище – курятник под Москвой в Перловке, где в сарае вместо кровати был сеновал. В курятнике ночевали куры, а за дверью яростный петух при любой встрече бросался в атаку, пытаясь выклевать глаза. Когда хозяйка зарезала петуха, я написал его портрет в стиле французской школы, ведь в то время в Сокольниках проходила французская выставка, где мы впервые увидели живопись Манесье, Базэна и Дюбуффе.

В другой раз мы снимали комнату в центре Москвы, которую друзья называли «тир» или «пенал». Это – бывший коридор, длинный и узкий, с одним окном на торцевой стене и мраморным подоконником, на котором я рисовал эскизы.

Здесь, в «пенале», Тарковский впервые и посетил нас. Он пришел не один – его привел Андрон Кончаловский, чтобы показать ему мою новую картину, «Горящий элечек», написанную только что в Киргизии. Пришли также оператор Вадим Юсов и поэт Высоцкий.

Пели песни, пили пиво, усевшись на пол и опершись ногами в противоположную стену коридора. Не помню точно, но мне кажется, что именно в этот раз Андрей предложил мне работать с ним на «Солярисе».

О картине «Горящий элечек» позднее Андрей напишет статью, которая выйдет в свет только двадцать лет спустя. Насколько я знаю, это была единственная статья Тарковского о живописи, но, несмотря на это, живопись оказала влияние на эстетику его фильмов.

С тех пор он стал часто приходить к нам, крайне редко приглашая к себе домой. Впервые в доме Андрея мы оказались только после премьеры «Андрея Рублева». Это была небольшая квартира напротив Курского вокзала.

В центре комнаты – детский манеж, наполненный книгами, в углу – раскладушка, в другом – стол с кухонными табуретками. Через всю стену – долбленый зигзаг. «Это скрытую проводку искали», – пояснил Андрей. В поллитровых банках – премьерные цветы. Вот и вся «обстановка».

Каждый раз, когда Андрей приходил к нам домой, я перед ним выкладывал горы книг – монографий о художниках.

Мы наконец переехали в свою собственную квартиру. Мебель сколочена собственноручно из подрамников и досок, найденных во дворе, на стенах – работы моих друзей художников и мои собственные. Из-за отсутствия чистых холстов новый сюжет прямо записывался на старом, потому холст имел толстое нагромождение красок.

Монографии об искусстве ценились очень высоко, ведь выставки живописи были малочисленны и книги были зачастую единственной информацией о том, что происходит в мире.

В детстве в наших музеях я видел почти исключительно картины передвижников, ведь живопись иных направлений томилась в запасниках, а в Пушкинском музее расположилась постоянно действующая выставка подарков товарищу Сталину.

После смерти Сталина Пушкинский музей открылся заново – выставкой французской живописи, которую назвали «Импрессионисты», хотя на ней экспонировались также и Курбе, и Коро, и барбизонцы – каждого художника по одной работе. Отец смог взять меня на открытие этой выставки, мне было тогда лет тринадцать-четырнадцать. Прямо у входа меня подхватила толпа и стремительно пронесла по залам к выходу. Из-за плеч и спин мелькали фрагменты «Стогов» Моне и «Круга заключенных» Ван Гога. Раздавались неистовые выпады поборников реализма против «формалистического» искусства.

Прошло время, что-то исправилось, но по-прежнему в запасниках Пушкинского, Русского музея и Третьяковки томились великие эксперименты живописи XX века. Выставки современного западного искусства были единичны. Культурный голод продолжался.

Каждая новая монография об Иерониме Босхе или Паоло Учелло ценилась очень высоко.