Андрей Сахаров - [24]

Как уже говорилось, для очевидцев того времени все происходившее скрывал туман неведения и лжи. Мне довелось беседовать с тремя участниками фиановского актива 1937 года, и они не помнили этого собрания, хотя и выступали там! Когда я напомнил об этом собрании Илье Франку, нобелевский лауреат — после долгой паузы — спросил, не сказал ли он там каких-нибудь «ужасных вещей». Нет, ни слова о политике, — успокоил я его, — только о научных делах своей лаборатории атомного ядра, делавшей тогда первые свои шаги, и о большой помощи, которую они получали от Игоря Тамма. Пожалуй, все же отсутствие политики и благодарность одному из главных «обвиняемых» можно считать политикой — моральной политикой.

Но как можно было забыть ужасные речи, звучавшие в ФИАНе в апреле 1937 года?! Как Тамм и Франк могли — в том же 1937-м — создать теорию излучения сверхсветовых электронов, за которую через 20 лет получили Нобелевскую премию — первую советскую Нобелевскую премию по физике?

У свидетелей-очевидцев архивная стенограмма вызывала горькое недоумение. Довоенный ФИАН в их памяти наполнен «атмосферой увлеченности наукой, взаимного доброжелательства, соединенного с тактичной взыскательностью, столь непохожими на то, с чем приходилось сталкиваться тогда в других местах»⁵⁹. И все они хранят благодарную память о Сергее Вавилове, чьими усилиями создавалась эта атмосфера.

Конечно, действовала психологическая самозащита. Научное творчество питалось не только состоянием физики и молодой увлеченностью, но и стремлением укрыться от социальной жизни… и смерти, от абсурдной жестокости происходящего. А по контрасту с происходившим тогда в других местах, прежде всего в Московском университете, ФИАН выглядит оазисом.

Тогдашние физики не знали многого о происходящем в стране и не подозревали, что удельный вклад советской физики в мировую науку достиг максимума во второй половине 1930-х. Этот максимум близок к 1937 году — кривая роста загнулась от потерь Большого террора и под тяжестью сформировавшейся к тому времени централизованной организации науки.

А ядерно-космические успехи советской физики — это, в сущности, побочный продукт 1930-х годов, когда входили в науку их авторы: «Средь грозных волн и бурной тьмы… И в дуновении чумы…»

На пороге взрослой жизни

На собрании в ФИАНе Тамм рассказывал о своем участии в Первом съезде Советов в июне 1917 года: «Там были внесены три резолюции: одна за то, чтобы предоставить генералам право смертной казни на фронте, другая — против, и третья резолюция — не давать права смертной казни на фронте генералам, но не потому, что она невозможна, а потому, что она возможна только в руках пролетариата. За эту резолюцию голосовали пять человек, и среди них был я».

Право смертной казни, которое Тамм в 1917 году считал возможным доверить пролетариату, продолжало терзать страну. Спустя неделю после фиановского актива в Свердловске был арестован его любимый ученик Семен Шубин (1908–1938), возглавлявший теоротдел Уральского физико-технического института. В мае арестовали Александра Витта (1902–1938), профессора МГУ, яркого участника мандельштамовской школы. В августе — Матвея Бронштейна (1906–1938), замечательного ленинградского теоретика, у которого Тамм был оппонентом по докторской диссертации.

У них были разные приговоры — восемь лет, пять лет и расстрел, — но все трое погибли в 1938 году. Спустя три десятилетия, в парадном томе к пятидесятилетию советской власти, Тамм подводил итоги развития теоретической физики и одним из итогов указал безвременную гибель этих троих физиков, «исключительно ярких и многообещающих», получивших образование уже в советское время.

Об этих погибших тридцатилетних физиках говорит и Сахаров в своих «Воспоминаниях», о них он узнал от своего учителя. В 1960-е годы судьба привела Сахарова к теории гравитации и космологии, которой Матвей Бронштейн посвятил свои главные работы, и вскоре он познакомился с вдовой Бронштейна — Лидией Чуковской. Их сблизило участие в правозащитном движении, и Сахаров объяснял ей смысл и значение научных работ ее мужа…

Лидия Чуковская, которая всю жизнь вела дневник, заметила много лет спустя: «Мои записи эпохи террора примечательны, между прочим, тем, что в них воспроизводятся полностью одни только сны. Реальность моему описанию не поддавалась; больше того — в дневнике я и не делала попыток ее описывать. Дневником ее было не взять, да и мыслимо ли было в ту пору вести настоящий дневник? Содержание наших тогдашних разговоров, шепотов, догадок, умолчаний в этих записях аккуратно отсутствует»⁶⁰.

О той же реальности Андрей Сахаров написал полвека спустя: «Если говорить о духовной атмосфере страны, о всеобщем страхе, который охватил практически все население больших городов и тем самым наложил отпечаток на все остальное население и продолжает существовать подспудно и до сих пор, спустя почти два поколения, — то он порожден в основном именно этой эпохой. Наряду с массовостью и жестокостью репрессий, ужас вселяла их иррациональность, вот эта повседневность, когда невозможно понять, кого сажают и за что сажают».