Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915 - [384]
Очень важная опечатка в моей книге: стр. 523 след<ует> читать: «P. S. к стр. 48–50, 274–275, 314–327». Фальшивые страницы должны заставить недоумевать, к чему тут Эрда[3969].
РГБ. Ф. 25. Карт. 20. Ед. хр. 11. Почтовый штемпель получения: Dornach. 9. II. 15. Адрес отправления: Herrn Dr. Boris Bugaëw. Dornach. Haus Thomann (Baumalerei). Kanton Solothurn.
320. Метнер – Белому
Zürich 10/IV–15.
То обстоятельство, что Ася сказала мне уходящему вслед: «Вы, конечно, придете через ¼ часа» – только показывает лишний раз, что моя природа ей, да и Вам, совершенно чужда[3970]. Вы думаете, что я впал в истерику и разозлился; на воздухе мог бы очухаться и возвратиться. Но у меня этого не бывает. Я сержусь (так, как я рассердился у Вас) один-два раза в год. И это проявление гнева стóит мне очень многого. Явившиеся причиною этого гнева не могут рассчитывать на скорое со мною свидание. То, что я во время разговора не справляюсь со своим темпераментом (так же, как и Вы) и потому прихожу в азарт, это есть, конечно, своего рода нервозность; но никогда этот азарт не переходит у меня за ту границу, где начинается «истерика», и от этого азарта качественным (а не градусным) образом отличается тот припадок гнева, в который я способен впасть, конечно, крайне редко. Такой гнев может явиться без предшествовавшего азарта, и обратно, этот азарт может длиться часами и днями, и ему вовсе незачем переходить в гнев. И этот гнев не есть нервозность; я бы мог быть здоров абсолютно и все-таки под влиянием сильнейшего огорчения впадать в гнев, сохраняя вообще бóльшее спокойствие (т. е. не впадая в азарт) во время раздражительных разговоров.
Во время нашего чрезвычайно трудного разговора Ася давала одну реплику за другой, и каждая следующая была обиднее (ибо неосновательнее) предшествующей. Если она этого не понимала (что это – «объективно» обидно), то возникает вопрос, могу ли я с Вами говорить по существу в присутствии самого близкого Вам человека, который совершенно не подозревает, какие удары он наносит моей душе именно в те моменты, когда я силюсь, как можно отчетливее, выяснить Вам мою мысль и обсуждаемое дело; если же Ася чувствовала обидность (хотя бы даже только субъективную, т. е. считая себя в то же время совершенно вправе говорить то, что говорила, с риском меня обидеть), то возникает вопрос, могу ли я говорить по существу с Вами в присутствии того же человека, кот<орый> сознательно мешает говорить по существу, внося излишние эмоциональные моменты.
Каждую реплику я пытался внутренно извинить ей. Но уже с большим трудом выдержал ее замечание об отделении, различении моей личности и моей книги[3971] (различении, конечно, не в том смысле, в каком это обычно делается специалистами по ист<ории> и теории литературы, а в особенном, решительном, ad hoc[3972] примененном, ибо о научном различении ей ведь незачем было и упоминать, т<ак> к<ак> это само собою разумеется).
А затем, после того, как я только что повторил уже сказанное в моих письмах по поводу конфликта (что Вам следовало меня спокойно запросить после посещения Анненковой)[3973], раздается через пять минут реплика Аси: «Мусагет виноват в конфликте»!! – Если она хотела сказать, что в конфликте виноват Киселев, то это – дамская логика и ничего больше, ибо злая шутка Киселева – ничто иное, как прием Судьбы, которая хотела поставить на пробу Ваше доверие ко мне; Вы этой пробы не выдержали, а сейчас же реагировали сравнением меня с убийцей из-за угла. Но т<ак> к<ак> Киселев все же не Мусагет, и Ася все же не «просто» дама, то под Мусагетом она могла разуметь только меня, ибо: Мусагет –[3974] антропософическая группа = Эм<илий> Карл<ович> Мет<нер>, конечно, в этом редакционном случае; ведь Рачинский же тут не причем был, пока его не привлекли к совету, а «идеалисты»[3975] и вовсе не участвовали в ближайших обсуждениях подобных дел…[3976] Теперь спрашивается, чтó можно выдумать более несправедливого, чем заявление о моей вине в этом конфликте. Так, как я рассердился на это (в особенности ввиду всего контекста беседы), я не сердился уже, м<ожет> б<ыть>, года два.
Конечно, я сожалею о случившемся, сожалею, что во избежание гнева не предложил Асе после первых двух реплик пока не вступать в беседу, но поистине не могу допустить мысли, что и заявление о вине Мусагета в конфликте, где антропософы обнаружили такое неслыханное высокомерие (а Вы, Борис Николаевич, кроме того, окончательное недоверие ко мне и незнание меня), что и это заявление я должен был преспокойно проглотить. –
Если бы я был политиком или, вернее, если бы я пожелал вести себя (после стольких горьких опытов) с Вами политически, то я бы мог сказать Вам (нисколько не прибегая к дипломатической неправде): Мусагет до окончания войны[3977] не может напечатать ни единой новой (т. е. еще не начатой набором) книги, в особенности не могущей рассчитывать на большой спрос, а поэтому, если Вы хотите напечатать свой ответ мне в Мусагете
