Андрей Белый - [145]

– беспрок (так!) для Москвы.

Это в принципе.

В частности: вдруг меня вспомнили; и каждый день получаю предложения появиться где-нибудь. Если бы откликался, должен бы был каждый день лететь.

Одни мечтают о „Вольфиле“ (праздно мечтают!); и тащат из Кучина; другие требуют, чтобы в „Союзе писателей“ читал о Гоголе: это я-то, „мистик“, должен читать?!?

И т. д.

Эта борьба за право сидеть в Кучине и работать ввергает в новую трудность; к 3-м трудностям 3-х работ присоединяется четвертая; иметь право сидеть в Кучине, куда я сослан судьбой и где жизнь моя процвела цветами, как „Жезл Ааронов“.

Милый, хороший, – ведь Москва отнимает у меня 2 дня; а третий пропадает в Кучине, когда лежишь замертво после депрессии московской жизни, разорвавшей мысли мои, которыми оброс и которые в Москве разорваны.

Мне всегда надо заранее знать, чтобы издалека прицелиться приездом.

Вы и не подозреваете, до какой степени я в очередных делах, которые для меня важней всего на свете.

Милый, не сердитесь: сегодня устал, измучен; должен намагнититься для работы. Вас очень хочу видеть. Буду у Вас в театре в субботу 13-го вечером, на представлении, в воскресенье днем забегу к Вам. Передайте привет Прокофьеву и Чехову.

Остаюсь искренне преданный и любящий – Борис Бугаев».

Воспитанный на Ибсене и Метерлинке, А. Белый боготворил театр (как драматический, так и музыкальный), прекрасно осознавал его уникальные возможности. В Дорнахе участвовал в мистериальных постановках Р. Штейнера. Но сам для театра стал писать недавно, приобретя и удачный опыт инсценировки («Петербург»), и неудачный («Москва», которая по ряду объективных и субъективных причин так и не была поставлена). Неоднократно приходилось Белому также и выступать по вопросам театрального искусства (и даже, как мы помним, непродолжительное время работать в Театральном отделе Наркомпроса). Теперь же у него появилась прекрасная возможность поучаствовать в официальных и неофициальных обсуждениях спектаклей МХАТа 2-го и Театра Мейерходьда. Так, Белый решительно выступил в защиту постановки комедии Гоголя «Ревизор», осуществленной в Театре Мейерхольда и вызвавшей шквал разнузданной критики.

А. Белый несколько раз открыто выступал по поводу нашумевшего спектакля – на публичном диспуте, а также с докладами в клубе работников просвещения и на «Никитинских субботниках». В модернистском спектакле Театра Мейерхольда он прежде всего увидел органическую связь Гоголя с современностью. Не прошлое воспроизводил выдающийся режиссер на сцене, а изъяны теперешней жизни. Не канувшие в небытие персонажи первой трети XIX века, а новоявленную чиновничью камарилью вкупе со всякими там товарищами Добчинскими и товарищами Бобчинскими. Дерзкий и рискованный подход Мейерхольда навел и самого Белого на смелые и опасные мысли. В опубликованном тексте доклада можно найти такой, к примеру, пассаж: «Гоголь несется по России, которую заслонил морок, <…> несется прочь от нее. <…>» Из контекста же следует, что сказанное следует отнести не только – и даже не столько – к прошлому, сколько к настоящему.

Вдумайтесь только! Белый открыто говорит о мороке, заслонившем Россию! Похоже, те, «кому положено» – цензоры и литературные зоилы, – не вчитались в крамольную фразу. Ведь за такой «морок» даже в те, пока еще сравнительно терпимые, времена можно было угодить не в «прекрасное гоголевское далеко», а в «места не столь отдаленные». Тем более что между строк выступлений Белого в защиту Мейерхольда явственно проступает и другая крамольная мысль, а именно: хрестоматийный вопль Городничего: «Чему смеетесь? – Над собою смеетесь!..» – относится не в последнюю очередь к ее современным зрителям… Не в меру же расходившимся критикам Андрей Белый еще раз напоминает слова самого Гоголя: его пьеса должна произвести «электрическое потрясение». Мейерхольд же всего лишь выполнил завет великого русского классика.

* * *

Когда Белому не мешали, он писал быстро. Очень быстро! Просто молниеносно! Сравнить, пожалуй, можно разве что с поразительной работоспособностью Бальзака или Дюма-отца. Вот что писал в своих воспоминаниях хорошо знавший его советский писатель Владимир Лидин (1894–1979):

«Андрей Белый пишет. В свитере, который делает его еще более узким в плечах, весь какой-то взвихренный, словно вот-вот закрутится в спираль, с нимбом волос вокруг лысеющего черепа, он отбрасывает на пол, рядом с письменным столом, лист за листом, исписанные крупным, нервным, косо летящим почерком. Лист за листом вылетает из-под его руки с короткими промежутками, напоминая работу печатной машины. Тонкая, худая рука Белого не поспевает за выражением мысли. Сколько времени понадобилось, чтобы исписать это огромное количество бумаги, лежащей на полу? Неделю, месяц? Нет, одно утро. Словно приведен в действие необычайной стремительности аппарат. Техника писания рукописи старомодна, не поспевает за мыслью Белого. Ему нужна, может быть, диктовальная машина, но все равно, выраженная вслух мысль отстанет от ее полета. <…>

В комнатке с серым сумраком… <… > на Арбате работает невероятно сложная писательская скоропечатня Белого: огромную книгу в несколько десятков печатных листов он напишет за несколько месяцев, может быть, даже за несколько недель. Но это не потому, что Белый небрежен или не отделывает рукописи, – нет, таково его существо, стремительное, когда хлынул творческий поток. Ему не пером водить по бумаге, а нажимать клавиши линотипа, чтобы вылетали готовые строки набора». (Сегодня-то абсолютно понятно, чего так не хватало Белому – современного