Андрей Белый - [118]

Картину дополняет бесхитростный рассказ самой К. Н. Васильевой: «Условия жизни тогда были очень суровы. В домах не топили, трамваев не было. Б[орис] Н[иколаевич] сильно страдал от холода и почти всегда был нездоров. Он приходил к нам в чужих, слишком больших валенках, в неудобной тесной шубе с душившим воротником, замерзший, усталый; садился в кресло, произносил несколько бурных взволнованных жалоб на „невыносимую жизнь“ и, вдруг как-то сразу умолкнув и оборвав свои возгласы, погружался в странное немое оцепенение. Я спешила дать ему чаю. После двух-трех стаканов он оживал, оживлялся. Принимался рассказывать, где был, с кем встречался, о чем говорили; потом раскрывал свой портфель, вынимал пачки исписанных листиков – последнее, над чем работал, и начинал читать, прерывая себя отдельными замечаниями. <…>»

В условиях холодной и голодной Москвы А. Белый умудрялся писать не покладая рук. В первом выпуске нового альманаха «Записки мечтателей» были опубликованы «Дневник писателя» и начало эпопеи «Я» (в отдельном издании названной «Записки чудака»). В течение года, несмотря на жесточайший полиграфический кризис, опубликованы ранее написанные стихи (сборник «Звезда») и сказки «Королевна и рыцари». По вечерам в Румянцевском музее (ныне Российская государственная библиотека) при температуре от 0 градусов и ниже, делая выписки, пока ноги не оцепеневали до колен, перечитывал некогда запрещенный Священным Синодом трактат Льва Толстого «О жизни»,[46] ставший его настольной книгой. «<… > Прочтите изумительную книгу Льва Толстого „О Жизни“, – писал он Иванову-Разумнику, – и Вы меня поблагодарите: не сомневаюсь, Вы читали ее; не сомневаюсь и в том, что Вы по-иному прочтете ее теперь: эта книга отныне стала для меня в ранг книг, сопутствующих каждому дню; как „Заратустру“, как „Бхагават-Гиту“ (так писалось в то время название знаменитого древнеиндийского трактата. – В. Д.) я полюбил ее; это книга эпическая, не уступающая „Войне и миру“. Кроме тона, она вся проникнута новой эрой сознания: положенная на одну чашку весов, она перевешивает все тома Соловьева, даже если в привесок к ним присоединить сумму написанных книг нового религиозного сознания (от томов Мережковского, Розанова до… Флоренского, Бердяева, Белого и прочих); все мы „старички“ пред Толстым, не говоря уже о том, что мы ребятишки перед Достоевским. <…> Перечтите эту книгу: и Вы поймете мой восторг. <…>»

Безотрадные свидетельства о жизни в условиях Гражданской войны оставили и Мережковские, до конца 1919 года остававшиеся в Петрограде. Зинаиде Гиппиус окружающая действительность виделась исключительно в черных тонах. Ее дневники той поры так и именуются – «Черная книжка» (к коей приложен «Серый блокнот» – «серый» потому, что написан ввиду отсутствия чернил простым карандашом): «<…> Коробка спичек – 75 рублей. Дрова – 30 тысяч. Масло – 3 тысячи фунт. Одна свеча 400–500 р. Сахару нет уже ни за какие тысячи (равно и керосина). На Николаевской улице вчера оказалась редкость: павшая лошадь. Люди, конечно, бросились к ней. Один из публики, наиболее энергичный, устроил очередь. И последним достались уже кишки только.

А знаете, что такое „китайское мясо“? Это вот что такое: трупы расстрелянных, как известно, „Чрезвычайка“ отдает зверям Зоологического сада. И у нас, и в Москве. Расстреливают же китайцы. И у нас, и в Москве. Но при убивании, как и при отправке трупов зверям, китайцы мародерничают. Не все трупы отдают, а какой помоложе – утаивают и продают под видом телятины. У нас – и в Москве. У нас – на Сенном рынке. Доктор N (имя знаю) купил „с косточкой“ – узнал человечью. Понес в Ч.К. Ему там очень внушительно посоветовали не протестовать, чтобы самому не попасть на Сенную. (Все это у меня из первоисточников.) <…>

Трамваи иной день еще ползают, но по окраинам. С тех пор, как перестали освещать дома – улицы совсем исчезли: тихая, черная яма, могильная. Ходят по квартирам, стаскивают с постелей, гонят куда-то на работы… <…>»

Д. С. Мережковского – истощенного, больного и слабого – отправили на общественные работы, именовавшиеся «трудовой повинностью»: с шести часов утра таскать бревна. На другой день – рытье окоп в плохо оттаявшей земле. Каторжная работа живо напомнила обоим супругам «Записки из Мертвого дома» Достоевского: «После долгих часов в воде тающего снега – толстый, откормленный холуй (бабы его тут же, в глаза, осыпали бесплодными ругательствами: „Ишь, отъелся, морда лопнуть хочет!“) – стал выдавать „арестантам“, с долгими церемониями, по 1 ф[унту] хлеба. Дима принес этот черный, с иглами соломы, фунт хлеба – с собой. Ассирийское рабство. Да нет, и не ассирийское, и не сибирская каторга, а что-то совсем вне примеров. Для тяжкой ненужной работы сгоняют людей полураздетых и шатающихся от голода, – сгоняют в снег, дождь, холод, тьму… Бывало ли? Отмечаю засилие безграмотных».

Естественно, что спасение от такой беспросветной жизни многие интеллигенты – безотносительно к тому, приняли они или не приняли советскую власть, – видели в скорейшем выезде за границу, оформляемом в виде командировки или мотивируемом необходимостью длительного лечения. Попытался осуществить подобный план и Андрей Белый. Иванову-Разумнику по этому поводу сообщал: «Я решился предпринять невероятные усилия, чтобы с первой возможностью ехать из пределов России – разыскивать Асю, от которой не имею никаких вестей; в среду обращусь к Луначарскому с просьбой, чтобы он вник в невыносимость моего положения жить в полной неизвестности, что сделалось с женой; и при возможности проезда на запад не забыть лично меня и иметь в виду. <…>