Андрей Белый: автобиографизм и биографические практики - [79]

Обратим внимание на то, что «Почему я стал символистом…», «Начало века» и «Между двух революций» эксплицитно посвящены во многом как раз отходу самого Белого, а не Блока, от идеалов жизнетворчества. В них Белый откровенно рассказывает о своем, а не чьем-то еще, кризисе: «В 1902 году я полагал: всенепременно… будет коммуна новаторов; и – полетим; в 1904 году я сам полетел кувырком, но не в лазурь: в пыль и в пепел» («Начало века»).[649]

Не раз в процессе операций подмены Белый обрушивается на иронию как на пагубную стихию, присущую Блоку. Блоку с его тлетворной иронией Белый противопоставляет себя как убежденного противника иронии. Удивительно, если принять во внимание, что исходит упрек от Белого, творчеству которого ирония присуща в гораздо большей мере, чем творчеству Блока, от автора множества иронических сочинений, в их числе «Симфонии» (2-й, драматической), построенной на иронии и пародийном смешении «сфер». Прибегая к приему подмены, Белый производит тройную операцию: расщепляет свой образ, вычленяет одну из его составляющих и, наконец, объективирует ее в образе Блока. Тем самым ироническую свою ипостась он передает другому.

В «Воспоминаниях о Блоке» подмена является одним из основных приемов повествования. Самым непростительным шагом Блока на пути профанации запредельного предстает создание им «Балаганчика», где аргонавты-соловьевцы выведены как нелепые мистики, где осмеяна вечная женственность:

«Нелепые мистики, ожидающие Пришествия, девушка, косу (волосяную) которой считают за смертную косу, которая стала “картонной невестой”, Пьеро, Арлекин, разрывающий небо, – все бросилось издевательством, вызовом… Вместо души у А. А. разглядел я “дыру”; то – не Блок: он в моем представлении умер».[650]

Такую театрализацию и пародирование общей для них мечты о прорыве в трансцендентное Белый представляет как откровенную измену: «Я… не прощал ему годы: “скептическую иронию” над собою самим».[651] Это свидетельство находится в определенном противоречии с тем фактом, что в письме Блоку, датированном 19 августа 1903 г., Белый, обыгрывая фразу из Достоевского, сам создает балаганный образ мистического прыжка в картонную бездну, на три года предваряющий создание Блоком схожего образа в «Балаганчике»:

«Всякой дряни “ноне” бродит “чертова тьма”, малюет на полотне “райские прелести”, и многие из Ваших петербуржцев никак не способны отличить светящееся изнутри от намалеванного (говорят, кто-то желал полететь в бездну “вверх пятами”, а наткнулся на протянутый картон, где оные страсти были старательно разрисованы… Очинно удивлялся…)».[652]

Центральный образ блоковского «Балаганчика», столь возмутивший Белого, как видим, совпадает с образом, нарисованным самим Белым тремя годами раньше. Встретив у Блока свой собственный профанный жест и увидев его как бы со стороны, Белый приходит в праведное негодование по поводу и жеста, и его сегодняшнего носителя, не желая себя в этой пародии на сакральное узнавать, но возможно, все-таки узнавая, – и с тем большим жаром дистанцирует себя от нее, предает ее анафеме. Скорее всего, Белый таким образом мистифицирует не столько читателя, сколько самого себя, свое собственное superego.

Перенос вины с себя на другого и объективация своей вины в другом, в Блоке, осуществляемые путем подмены, проявляются во многих пассажах «Воспоминаний о Блоке». Как бы то ни было, в «Начале века» Белый, описывая этот период, довольно много говорит о собственном кризисе «зорь» и жизнетворческих планов, не ассоциируя его впрямую с творчеством Блока того же времени. Он характеризует эволюцию своих умонастроений в первые годы столетия как подошедшую к бессолнечной «тьме» уже в 1904 г., что, заметим вновь, тоже опережало картонную бездну Блока: «В 1904… пепел сожженного солнца во мне».[653]

В «Почему я стал символистом…» Белый говорит: «Летом 1903 года пишу: “Наш Арго… готовясь лететь, золотыми крылами забил”. А зимой (1903–1904 года) пишу рассказ об аргонавтах, где полет их есть уже полет в пустоту смерти (рассказ – “Иронический”)».[654] Это воспроизведение пародийного образа трансцендентного полета в пустоту сходно как с образом, использованным в письме Блоку, так и с блоковским «балаганным» образом. В душе Белого происходит угасание прежних иллюзий, но он ищет и находит перерождение в душе Блока. Отсюда такое глубокое знание о душе «Блока», отсюда и опережающая еще ненаписанный «Балаганчик» отчетливость профанных образов. Трудно отделаться от впечатления, что через Блока происходит узнавание себя. Белый видит в другом то, что ненавидит в себе, и безжалостно обличает. Но не себя. Происходит подмена самобичевания бичеванием Блока.

Несовпадение правоверных соловьевских воззрений Белого в одних текстах со скептическим умонастроением в других, есть ли это только несовпадение между Белым в действительности и Белым автобиографическим? Или это несовпадение между реальным Белым, страстно танцующим «козловак» на святыне, и столь же реальным Белым, страстно отстаивающим зоревые заветы Соловьева? Вероятно, оба Белых уживались в одном индивидууме и перешли из жизни в воспоминания, определенным образом преломившись в тексте, но сохранив в характере протагониста основное свойство своего прототипа – сочетание несочетаемого.