Андрей Белый: автобиографизм и биографические практики - [69]

Нам кажется, что наглядным примером такого рода мифологизированного переживания, основанного на реальном биографическом событии и встроенного в контекст разножанровой прозы писателя, может служить сюжет о докторе Фаусте, который в контексте биографии Андрея Белого берет начало от личного «переживания» автора, обретает затем многозначность символа и становится познавательным средством, ключом к трактовке собственной и не только собственной (Александра Блока, Вячеслава Иванова) биографий.

Р. Штейнер придавал огромное значение эзотерическому смыслу поэмы Гете «Фауст»: «В гетевском “Фаусте” позволительно увидеть образ внутреннего, душевного развития человека», – читаем мы в его статье «“Фауст” Гете как образ его эзотерического мировоззрения». Перевод этой работы был выполнен и опубликован А. Р. Минцловой еще в 1907 г. в журнале «Вопросы теософии».[583] Известно, что теософка Минцлова активно поддерживала интерес к мистико-эзотерической стороне творчества Гете в беседах с участниками «розенкрейцерского» кружка символистов; в частности, будучи осведомлена о яростном германофильстве Э. К. Метнера, она беседовала с ним о Гете – адепте масонской ложи; под влиянием Минцловой осенью 1910 г. Метнер совершил совместную с М. В. Сабашниковой поездку по местам итальянского путешествия Гете.[584] Вместе с тем, не будучи сторонником антропософии, Метнер в 1914 г. пишет книгу «Размышления о Гете», критически направленную против Штейнера и вызвавшую бурную ответную реакцию Андрея Белого.

С ноября 1914 г. Белый усиленно трудился над изучением световой теории Гете; менее чем через год, к августу следующего года, как ответ Метнеру им была написана книга «Штейнер и Гете в мировоззрении современности»;[585] фактически весь 1915 г. проходит под знаком Гете: Белый слушает лекции Штейнера о «Фаусте», вместе с женой, Асей Тургеневой, принимает участие в антропософской постановке последней сцены трагедии.

На всем протяжении 1915 г. Штейнер выступал с небольшим циклом лекций, посвященных «Фаусту»; и лекции и отдельные постановки были приурочены к Пасхе, Троице и Успению. На Пасху, 4 апреля 1915 г., Штейнер прочел лекцию “Drei Faustgestalten”, и в тот же день состоялась первая эвритмическая постановка «пасхальной сцены» из Фауста. Затем, 22 мая Штейнер выступил в Дорнахе с лекцией “Faust, der strebende Mensch”, тогда же была исполнена “Ariel-Szene”, открывающая второй акт «Фауста». Эвритмическая постановка последней сцены (так называемое «Вознесение Фауста» – “Fausts Himmelfahrt”) из второй части трагедии состоялась 15 августа в Дорнахе; одновременно 14–16 и 28 августа Штейнер читал лекции из цикла «Faust, der strebende Mensch».[586]

В период Первой мировой войны дорнахская антропософская община жила довольно изолированно: многие ее члены были призваны на службу в действующую армию, окружающее население зачастую относилось к антропософам с крайним раздражением. Все это остро ощущал Белый, который неоднократно жаловался на окружающую гнетущую обстановку в письмах к Блоку и Иванову-Разумнику. Не удивительно, что на таком фоне эмпирические события окружающей действительности в авторском сознании получают своеобразное переосмысление как сцены мистического действа Черной мировой мистерии, которые служат декорациями мистерии судьбы писателя. Постановка «Фауста», безусловно, воспринималась Белым и как проекция его собственного душевного состояния:

«Так разгляд репетиций еще до постановки меня убедил в полном соответствии образов Фауста с ритмами переживаний мистерии моей жизни. <…> Только мне было ясно, что образы, проходившие на сцене, не эпиграф, предшествующий тексту, а конечная концовка происходящего со мной. Но вместе с тем: в одном пункте разрешенное на сцене, как спасение Фауста, в событиях моей жизни не было разрешено; шел лютый бой сил тьмы и света за мое свободное, самосознающее, с такой мукой в духе рождаемое “Я”».[587]

Именно в этот период в сознании Белого происходит проективная контаминация фаустовского сюжета и событий собственной биографии и рождается устойчивая автобиографическая мифологема «я – Фауст»:

«Образ Фауста не раз мною ассоциировался с собою; <…> Я, как и Фауст, – павший мудрец; Лемуры и Мефистофель меня окружили; но ведь есть ангелы, вынесшие душу Фауста, и есть Патер Серафикус, окруженный чистыми младенцами. Я вспомнил: Ася и Наташа в мистерии “Фауст” возглавляют два ряда ангелов, несущих Фауста в царство духа; самая постановка в теме спасения Фауста связалась с ситуацией того, что разыгрывалось в душе моей; как я не понял: миг Черной мистерии, разыгрывающийся во мне, и постановка мистерии спасения Фауста, которой должны были открыться важные дни, – одно и то же; подлинное хождение души по мытарствам здесь и отражение этого на сцене, как спасение из мытарств, есть единственная спасительная соломинка, за которую оставалось схватиться; и я – схватился»[588]

Знаменательно то, что эту же мистериально-биографическую матрицу Белый примерял не только к себе, но к двум другим поэтам-символистам – Вячеславу Иванову и Александру Блоку, которые выступали на его автобиографической арене как двойники и антагонисты: об Иванове – «Фауст нашего века»,