Андрей Белый: автобиографизм и биографические практики - [60]

История, апофеозом которой стала гоголеведческая монография, включившая в себя откровенно эпатажный раздел под названием «Гоголь и Белый».

В этом тексте приводятся аналогии между произведениями первой и второй «творческих фаз» Гоголя (к первой фазе Белый относит «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Вия», «Тараса Бульбу»; ко второй – «Шинель», «Нос», «Портрет», «Записки сумасшедшего», первую часть «Мертвых душ») и сочинениями Андрея Белого (романами «Серебряный голубь», «Петербург»,[508] первой частью романа «Москва»).[509]

«Третьей фазы» творчества Гоголя Белый не касается. И это понятно, если принять гипотезу о том, что по его представлениям, период, близкий к третьей, предсмертной гоголевской «фазе», Андрей Белый пережил в начале творческого пути. Не случайно в мемуарах «Между двух революций» он вспоминал о том времени как о внезапно настигшей его, еще молодого человека, «старости»: «Никогда не был я так стар, как на рубеже 1908–1909 года <…>».[510]

Завершает главку «Гоголь и Белый» безапелляционное заявление:

«Полагаю, что сказанного достаточно, чтобы видеть: проза Белого в звуке, образе, цветописи и сюжетных моментах – итог работы над гоголевской языковою образностью; проза эта возобновляет в XX столетии “школу” Гоголя».[511]

На таком «фоне» фраза из рецензии Георгия Адамовича: «Трудно отделаться от мысли, что Белый готов был бы подставить себя на место Гоголя»,[512] – выглядит не гневным выпадом, а всего лишь констатацией факта. Но, согласно логике рассуждений Белого, он – как «новый Гоголь» – в отличие от Гоголя «старого», не только «уловил» социальный «спрос» и услышал призыв времени, он понял смысл этого призыва, разглядел тот путь, следуя которым можно соответствовать «заданиям» эпохи, а стало быть прожить жизнь Гоголя, избежав его трагедии. По иронии судьбы до конца собственной жизни Андрея Белого с момента окончания им монографии о Гоголе оставалось совсем немного времени. Прочувствовать всю прелесть существования в роли социально здорового Гоголя, Гоголя «без надрыва» ему было, увы, не суждено. Как известно, книга увидела свет через несколько месяцев после смерти автора.

Михаил Одесский (Москва). Игра в «Былое и думы»: мемуарист Андрей Белый и Герцен

«Былое и думы» А. И. Герцена – признанный шедевр классической русской мемуаристики. Три мемуарных книги Андрея Белого, создававшиеся в конце 1920-х – начале 1930-х, – столь же признанный шедевр литературы «серебряного века». Как пишет А. В. Лавров, подготовивший их к публикации и снабдивший энциклопедическими комментариями, Белый, подобно Герцену, «предпринимает опыт детализированной автобиографии, построенной по хронологическим этапам прожитой жизни (детство, юность, зрелость) на фоне широкой исторической панорамы и с вкраплением относительно самостоятельных очерков – мемуарных портретов современников.[513] Это – с одной стороны. А с другой, сближение мемуаров Белого и Герцена сопровождается А. В. Лавровым немедленной оговоркой: «Сходство в мемуарном методе, жанре, приемах повествования, однако, только оттеняет существенные отличия Белого в характере и стиле предпринятого им летописания».[514]

Действительно, в мемуарной трилогии Белого нет никаких программных апелляций к Герцену. И вообще имя Герцена упоминается редко.

Систематизируя эти упоминания, следует прежде всего выделить «московскую» группу. Герцен – идейный москвич, и Андрей Белый увлеченно соединяет московское поколение «начала века» с «отцами» и «дедами», что оборачивается визитом в эпоху Герцена, даже – в его семью. Например, воспитательница маленького Бори Бугаева – «Софья Георгиевна Надеждина, дочь Егора Ивановича Герцена, жившего слепцом на Сивцевом Вражке, впавшего в нищету»,[515] «которому Танеев, отец старика В<ладимира> И<вановича>, слал каждодневно обед».[516] Егор Иванович – старший брат автора «Былого и дум», о котором тот писал со сдержанной теплотой: «Я его всегда любил, но товарищем он мне не мог быть. Лет с двенадцати и до тридцати, он провел под ножом хирургов. После ряда истязаний, вынесенных с чрезвычайным мужеством, превратив целое существование в одну перемежающуюся операцию, доктора объявили его болезнь неизлечимой. Здоровье было разрушено; обстоятельства и нрав способствовали окончательно сломать его жизнь. Страницы, в которых я говорю о его уединенном, печальном существовании, выпущены мной, я их не хочу печатать без его согласия».[517]

Другим соединительным звеном с интимным кругом Герцена стала семья первой жены Андрея Белого. Будущая теща Софья Николаевна Тургенева – отмечает мемуарист – «урожденная Бакунина (дочь Николая Бакунина), очень мне нравилась; мне нравились ее дочки, Наташа и Ася, девочки шестнадцати и пятнадцати лет – по прозванию “ангелята”; ими увлекались; мамашу называли с Сережей (С. М. Соловьевым. – М. О.) мы “старым ангелом”; в ней была смесь аристократизма с нигилизмом; ее кровь прорабатывала анархиста “Мишеля” Бакунина, его брата, розенкрейцера, Павла, Муравьева-Апостола, Муравьева-Вешателя, Муравьева-Амурского и Чернышевых <…> она только что разошлась с разорившимся помещиком, Алексеем Николаевичем Тургеневым (племянником писателя, отцом девочек) <…>».