Андалузские легенды (сборник) - [20]

Старуха перепугалась страшно и объяснила, что питомица сама не знает, что говорит и что хочет сделать. Пленные христиане должны без исключения умирать голодом. Великий грех пред Аллахом спасти хотя одного из них. Если калиф узнает о таком деянии, то, несмотря на всю любовь свою к дочери, он не помилует и ея. Что касается самой Аиксы, то, конечно, калиф велит казнить ее.

Но все уверения и клятвы старухи не привели ни к чему. Саида умоляла об одном: достать скорей хлеба и снести узнику.

Чрез несколько времени обе мавританки уже пробрались тайком в чащу сада, двигаясь к каземату.

Приблизясь к знакомому уже решетчатому окну, Саида окликнула узника. Он повернул к ней бледное лицо, открыл глаза, но не двинулся с земляного пола. Саида просунула руку в окно и бросила кусок хлеба на землю.

С этого дня ежедневно в сумерки, иногда вечером, Саида отлравлялась тайком в нижнюю часть сада и несла всегда в своем раззолоченном фартуке всякаго рода пищу и кувшинчик воды. Все к тому же окну ходила она.

Узник подходил к решетке, просовывал руки. Он был уже не тот теперь. Он ожил. Лицо его не было уже так бледно и было еще красивее. Взор был иной — не потухающий, а яркий.

Наконец, однажды старший из придворных калифа доложил повелителю, что взятые в последней битве Кастильцы, рыцари и простые воины, все уже покончили свое существование и что каземат вновь очищен, в надежде, что новая битва принесет новых христианских собак. Но при этом придворный объявил, что один рыцарь, самый главный изо всех взятых, родственник Кастильскаго короля, жив и даже здоров.

Абен-Серрах изумился, какое колдовство могло спасти от голодной смерти гяура-рыцаря.

Придворный заявил, что колдовства никакого нет, а есть тайна. Тайна роковая и страшная, которую он не смеет поведать. На строгое приказание калифа, он пал ниц пред ним, отдавая свою голову правосудному повелителю, если окажется, что он лжет. Затем он поведал калифу невероятное событие.

Пленнаго рыцаря, обреченнаго на смерть, кормит ежедневно собственными руками сама дочь калифа, Саида. Каждыя сумерки, иногда вечером, иногда очень поздно, близ полуночи, она выходит из Альказара тайком, в темном одеянии, и проносит в фартуке пищу для узника. Затем они беседуют подолгу чрез окно и разстаются до следующаго дня.

Калиф вспыхнул гневом. Тотчас же приказал он взять докладчика и за клевету посадить в тот же каземат, обрекая его на ту же голодную смерть.

Повелитель правоверных не мог поверить, чтоб его любимица Саида могла взять на себя такой страшный грех пред Аллахом, такое преступление против законов.

Однако Абен-Серрах провел тревожную ночь, и почти не ложился спать. На следующий день он не допустил к себе никого, не занимался делами, а бродил по внутреннему дворику Альказара, где били серебристые фонтаны из мраморных львиных голов.

Глава IV

В сумерки калиф, никем не замеченный, вышел из Альказара, прошел весь сад и спрятался в чаще кустов, неподалеку от каземата. Наступила ночь, и среди полумглы он увидел идущую по дорожке женскую фигуру в темном одеянии.

Сердце дрогнуло у калифа. Это была его дочь, его Саида, его единственное сокровище в мире. И он обречен видеть ее преступающею заповеди Аллаха, законы калифата.

Абен-Серрах поднялся, вышел из чащи и стал на дорожке, по которой робкою походкой двигалась Саида.

Через мгновение отец и дочь встретились. Калиф поднял руку и, казалось, этим молчаливым движением поразил девушку в самое сердце.

Саида остановилась, опустила голову и стояла как обреченная на смерть. Она понимала, что пред ней теперь стоит не отец, а стоит калиф.

— Куда ты идешь? произнес, наконец, Абен-Серрах.

И лишь через мгновение слабый голос, в котором он едва узнал голос дочери, отвечал:

— Гуляю…

— А что у тебя в фартуке?..

И снова лишь через мгновение, едва слышный замирающий голос Саиды ответил:

— Цветы.

— Покажи мне их, вымолвил калиф и дернул за фартук.

Края его выпали из омертвелых рук Саиды, и из фартука, при блеске луны, посыпались на дорожку чудныя и пышныя розы всех цветов.

Калиф вскрикнул, бросился, обнял дочь, и ни слова не говоря, повел ее в Альказар. Здесь, приведя к себе, он всячески ласкал ее и, наконец, стал умолять простить его за подозрение.

Саида оставалась смертельно бледна, трепещущая, едва живая.

— Что же с тобой? спрашивал калиф. — Неужели я так испугал тебя? Виновен во всем клеветник, обвинивший тебя в преступлении самом ужасном. Он сказал мне, что ты тайно, всякий день, носишь хлеб пленнику-христианину. А у тебя бывали цветы.

— Нет, родитель! воскликнула в ужасе Саида, ломая руки, и страшная, как сама смерть. — Нет, в фартуке моем был хлеб, а не цветы. Я всякий день носила туда пищу, чтобы спасти от смерти рыцаря. И в этот раз я тоже несла хлеб…

— Но как же оказались вместо хлеба цветы? изумился калиф.

— Этого я не знаю. Понять этого нельзя! А тот, кто поймет, должен умереть. Ах, как желаю я это понять.

— Стало быть, это чудо?!

— Да… И чудо не Аллаха, а чудо Бога христианскаго. А мне надо умереть…

— Не кощунствуй, дочь милая. Только Аллах правоверных мусульман может творить чудеса на земле.

— Стало быть Аллах заступился за меня и пленника-христианина, хотел спасти нас от гнева калифа.