Андалузская шаль и другие рассказы [сборник рассказов] - [6]

Как и некоторые растения, которые, достигнув зрелости, приносят один цветок, а затем, истратив силы на этот дар, чахнут, эфемерное цветение Елены закончилось, ее тело с ленивой сытостью сдавалось времени, а в потухшем лице от внутреннего лихорадочного жара осталась только животная ревность, с которой она следила, как растут дети. Двойняшки походили друг на друга почти до полной неотличимости, только у девочки фигура была более округлая, а в глазах виделась особая, почти ангельская кротость. Кроме того, различались они и цветом волос, у сына — темно-каштановые, почти черные, у дочки — рыжие, но у обоих длинные, блестящие, с красивыми локонами, как у матери. Глаза у детей были большие и ясные, почти круглые, словно распахнутые от изумления, а щеки и ладони полны и нежны, точно венчик цветка. Ребятишек наряжали в добротную вельветовую одежду с кружевными воротничками и лентами и разноцветные гольфы, доходившие им до розовых коленок. Ходили они всегда взявшись за руки, с маленькими осторожными пробежками, и, хотя еще не говорили вполне на языке людей, общались на своем собственном, составленном из бормотания и криков, что-то среднее между языком кошек и птиц. Часто двойняшки смеялись или плакали по какой-то лишь им одним понятной причине, тайной, недоступной для взрослых, и смех их, как и плач, был всегда внезапен и неудержим. Иногда, охваченные своим детским горем, брат с сестрой расставались, но тут же, после потерянного замешательства, наплакавшись в одиночестве, вновь спешили друг к другу, и в их красных, распухших от слез глазах читалось изумление. Они спали, точно неоперившиеся птенцы в гнезде.

Дети первыми увидели старуху, когда та, возвратившись, встала у калитки и уставилась на них. Брат с сестрой в удивлении рассматривали ее, а когда она заковыляла в огород, мелкими шажками пошли следом.

— Мама! — крикнул Джузеппе, заметивший старуху в окно, и, сбежав по лестнице, крепко ее обнял. Та зарыдала, ее руки ходили ходуном на груди сына, она безуспешно пыталась выдавить из перекошенного рта хоть слово. Пошатываясь, старуха вошла в дом, ничем не показав, что заметила присутствие Елены, но глаза ее на мгновение опустились, а зрачки блеснули из-под покрасневших век.

Елена, побледнев, прижала малышей к ногам, а муж пододвинулся к ней, так что они касались друг друга бедрами. Старуха сидела перед ними, неожиданно робкая и одинокая, на краешке стула, который сын предложил ей. Ее сапожки блестели, как новые. Она наверняка берегла их все это время и не надевала до дня своего возвращения. Ее одежда превратилась в лохмотья, а весь облик утратил человеческие черты: старуха напоминала скорее какую-то птицу. Вздувшиеся вены на руках походили на переплетенные веревки, морщины на лице сложились в какие-то странные, недобрые знаки, насечки и кресты. Губы стерлись, серые спутанные волосы падали на лицо из-под истасканного платка. Но дети были в восторге.

— Это ваша бабка, — смущенно сказал наконец Джузеппе тихим голосом.

И тогда диковинная птица словно закрылась своими изувеченными крыльями, окинув семейство мутными, как со сна, глазами. Но скоро в них показались слезы, из углов воспаленных век они катились по неподвижному лицу. Затем ее рот перекосился и сморщился, как у ребенка.

— Ты, — сказала старуха слабым, дрожащим голосом, не глядя ни на кого, кроме сына, словно в комнате больше никого не было, — ты послал свою старую мать просить милостыню, как нищенку. Ты послал ее попрошайничать на улицу. На… на… улицу… — И она оскорбленно тряхнула головой.

Потом замолчала, ее одолела дрожь, от которой бились друг о друга беззубые десны. Нетвердой походкой старуха направилась в свой угол и села там на приступок.

— Хочешь чего-нибудь поесть? — прошептал сын.

— Воды и хлеба, — ответила она.

Чего она хотела? На что надеялась? Она неподвижно сидела в своем закутке, подтянув под себя ноги и глядя в одну точку внизу, на своем животе, из-под век без ресниц. Джузеппе и Елена переглянулись. С этого момента они не решались заговаривать со старухой. Только дети посматривали на нее время от времени, застенчиво и слегка завороженно. Вечером никто не позвал бабку к столу. Ни звука не доносилось из ее угла, муж и жена тоже молчали, словно под действием какого-то страшного заклятия. Семья собралась за столом, и тогда старуха впилась в них глазами. Их обнимал круг света, лившегося из керосиновой лампы, из темноты проступал профиль Джузеппе, его светлые волосы, ресницы, щеки без морщин. Его плечи чуть подались вперед, когда он разламывал хлеб. Свет ярко очерчивал его полуоткрытый, влажный и красный рот. Напротив — лицо Елены, ее волосы вьются на висках, дрябловатая кожа, пухлые изогнутые губы. По обе стороны от нее дети, словно поросль ее плоти.

Ребятишки время от времени подавали голос — кричали или нежно неуверенно смеялись, — но отец и мать молчали. Джузеппе по-деревенски неуклюже нагибался вбок, а услышав какую-то странную просьбу дочери, посмотрел на жену с застенчивой, ребяческой улыбкой. Тогда жена, чтобы ободрить его, вложила свою белую руку в его покинутую ладонь. В их сплетенных пальцах пряталась тень, но рука Елены долго оставалась в его руке, будто уснула там. То и дело Елена улыбалась, глядя не на мужа, а на детей, которые что-то тихо лепетали.