Анатомия рассеянной души. Древо познания - [12]

Глобально-историческая схожесть Испании и России заключается прежде всего в их радикальной эпидейктичности. Если Испания к началу двадцатого века, по Ортеге, — это чистая поза величия при внутренней пустоте или по крайней мере деградация на протяжении последних трех веков истории, то ведь с Россией произошло то же самое. Если Испания в 16 веке расширялась на запад, то Россия в 16–17 веках — на юг и восток: наше величие основывается на величине. Мы двигались с отставанием на полтора-два века от Испании, и поэтому начало двадцатого столетия застало нас не в нижней точке падения, как Испанию, а на полпути к ней. С наступлением последнего века тысячелетия в Испании медленно, но верно начался подъем, а Россия еще продолжала свой исторический спад. Правда, перед этим высоту Россия, естественно, набрала большую в связи с ускорением мирового исторического процесса, поэтому и на спаде успела спасти Европу от перспектив глобализации по-фашистски.

Конечно, тот социализм, за который боролся Ортега-и-Гассет в десятые годы, в Испании не состоялся, республика не справилась с управлением, но не было и настоящей фашистской диктатуры. После показательного применения силы с использованием спецлагерей для противников режима, осталась только поза диктатора. И это еще раз подтверждает мысль Ортеги, насколько нецелеустремленной была страна. Ей оказалось достаточно мундира военной диктатуры, а сама диктатура не понадобилась. Зачем? Страна жила настоящим. Это был «Улей», обрисованный в романе Камилло Хосе Селы, возникший после падения старых предвоенных мифов, описанных, в частности, Пио Барохой.

Эпидейксис Испании проявился еще и в том, что после Второй Мировой войны страна начала жить футболом, на полстолетия опередив в абсолютизации этой страсти весь остальной европейский континент. Кстати, в признании важности игровой доминанты, в оценке роли спорта в обществе Ортега-и-Гассет был одним из первых. Давно перестав побеждать весь мир в войнах и опережать в далеких экспедициях, Испания начала выдвигаться на первые роли на футбольных полях. Речь идет не только о многодесятилетней клубной доминанте «Реала» и «Барселоны» в Европе, но и значительном доминировании ибероязычных латиноамериканских стран на уровне сборных. Россия же, победив в мировой войне, только десять-пятнадцать лет спустя смогла бросить силы на спортивные достижения, которые ей тоже были необходимы по соображениям эпидейксиса, показательности.

Показать себя — вот вечная цель России. Испания уже давно себя показала, да так, что испанцы еще долго могли оставаться в позе величия. Этим они, собственно, не собирались никому ничего доказывать. А Россия привыкла догонять, якобы обгоняя, чтобы «посторанивались другие народы и государства», ведь Россия должна была преподать всему миру какой-то великий урок[46], как мы помним. Например, урок жестокости в самоистреблении. Конечно, бывали народы, которые истребляли сами себя и более жестоко. Но никто не сделал это уроком для всего мира. Или урок мужества и храбрости в борьбе с фашизмом. Мы преподали урок мощи, опрокинув расчеты западных политиков, что «два тоталитарных монстра пожрут друг друга». Нет, наша дикая удаль оказалась сильнее их звериной дисциплины. Но мы показали и забыли. И начали показывать сами себе, как мы хорошо живем и строим коммунизм. Никогда еще реальность так близко не соприкасалась с идеалами. Будущее хватали уже почти за жабры[47]. Но, как и в жанре романа, по Ортеге, идеалы от этого только один за другим разбивались, но уже не в романах, где, по рецептам соцреализма, идеальное с успехом воплощалось, а в самой жизни. Коммунизм был назначен и запротоколирован. Оставалось только ждать его наступления. И он наступил, но, разумеется, не в том виде, в каком его ждали. Однако, по пути к этой столь реалистической цели исторического материализма, оказавшейся внезапно столь призрачной, мы добились многого. А отменив эту цель, потеряли почти все.

Возвращение России к политике традиционного подражания Западу в этой парадигме развития не может быть плодотворным. Как в значительной степени неплодотворно-подражательно осуществилась идея Ортеги о Соединенных Штатах Европы. Воспроизвели форму этой идеи, а вовсе не ортегианскую суть. В Европе все еще выстраивают настоящее по моделям прошлого. Так же, как в США по моделям прошлого выстраивают будущее. Никто в настоящем не стремится изобретать, выращивать грядущее. Его хотят взять готовым: из настоящего или из прошлого.

Глобализация проникнута идеей всеобщего подражания, усреднения, унификации. Вместо разнообразия профессий для личности, о котором мечтал Ортега, всемирная потребность преимущественно в одной профессии — торговый агент[48]. Вот они-то, торговые агенты и вечно современны, им будущее ни к чему, продать нужно сегодня, чтобы успеть получить прибыль. И продается всё больше окартиненный суррогат жизни.

Остается только материться. И общая неудовлетворенность современного человека, проявляющаяся в брани, связана со многими факторами глобализации мира, приводящими к стиранию национальных и индивидуальных особенностей. В остатке — матерщина как самый общий человеческий инвариант, связанный с наиболее семиотизированным в наше время, но животным по первоначальной сути процессом — коитусом