Анатомия рассеянной души. Древо познания - [11]

Но все это — как бы объективные аналогии помимовольных исторических явлений. А вот сознательной субъективной волей нас теперь объединяет Ортега-и-Гассет, чье место в развитии типологии времен Аристотеля, рассмотренной выше, связано, прежде всего, с его образным определением человека-личности: человек как вектор, как задание двигаться вперед. Категорический императив необходимости отрыва от настоящего, собственно того, что Ортега называет реальностью. В «Анатомии рассеянной души» он продемонстрировал это, в частности, на примере генезиса романного жанра, он увидел и показал нам новый поворот, открытый европейским романом. Вернее даже не открытый, а спонтанно преодоленный романом, начиная с «Дон Кихота». Ортега проанализировал этот поворот, вскрыв смысл нового сочетания времен: настоящего с будущим. Отныне мы рвемся (вернее предположительно-императивно: должны бы рваться) в будущее, отталкиваясь от настоящего, в то время как раньше посыл христианской культуры все-таки шел от прошлого. Провидением нам заранее послано все: и настоящее и будущее. Выводить свои действия из оценки настоящей ситуации — грех и подчинение горнего бренному, поэтому христианский коммунизм и антихристианский коммунизм одинаково погрязли в детерминизме и не оставляют человеку возможности самостоятельных действий: это ответ Ортеги и клерикализму, и антиклерикализму, научному позитивизму. От прошлого мы не отказываемся, говорит философ, но должны переоценить его с позиций настоящего, с позиций той кризисной ситуации, к которой оно нас привело. Понять настоящее как провал прошлого. Именно так, по Ортеге, плодотворно смотреть на прошлое, только так оно не будет закрывать нам будущего.

Само же будущее — это не просто движение прошлого через настоящее вперед, к давно поставленной цели, это ответственная игра личного поступка, ответственная, потому что рискованная, направленная на невозможное. Эта игра ведется человеком в настоящем, при условии его «настоящести», подлинности, то есть единственности. У поступка нет сослагательного наклонения в отличие от истории, которая вся состоит из сослагательных наклонений, поскольку у нее уже нет реальности (этим может легко воспользоваться любой Фоменко, чтобы окончательно релятивизировать ее). История на всех уровнях постоянно переписывается, как наукой, так и искусством. Любой поступок же необратим. И в первую очередь — для совершившего его. Еще можно как-то частично преодолеть объективные последствия поступка, но что сделано, то сделано, на то воля человеческая: «каждый сын своих дел», повторим еще раз мысль Дон Кихота. Кстати, «Дон Кихот» — вот баланс возможного, сосуществующего с не существующим, невозможным, но манящим, притягивающим к себе волю героя. Баланс трагедии и комедии, вернее комедии как представительницы реального настоящего и трагедии как носительницы идеального будущего. Идеал, становясь настоящим, всегда разбивается, лопается, его нужно нести как знамя впереди себя, чтобы идти за ним. Идеал важен как целеполагание.

Постепенная же агония романа после «Дон Кихота» заключается в том, что в этом жанре все меньше оставалось идеального, направленного в будущее, зовущего его, и все более циничным становился жест, которым реальность уничтожает хрупкий идеал, слишком близко к ней подошедший. Реалистический, а затем натуралистический роман девятнадцатого века, в особенности второй его половины, оказался нижней точкой падения жанра, за которой, однако, его ждала не смерть (чего Ортега, кстати, и не предсказывал), а новый подъем, между прочим, опять произошедший преимущественно на испаноязычной почве: латиноамериканский роман. Ортега дожил лишь до начала этого подъема, это произошло спустя три-четыре десятилетия после первого анализа философом жанра романа.

Пио Бароха был на уровне своего времени, выше многих современных романистов, но Ортега-и-Гассет жаждал подтянуть его до уровня жанра тридцать лет спустя, надеялся увидеть в его произведениях жанр на подъеме, а не жанр на спаде. А Бароха просто отражал и критиковал упадок Испании в духе поколения 98 года, и в этом был его смысл и пафос, которые Ортега очень верно оценил, но он хотел от Барохи еще большего, невозможного, хотя и понимал, что хочет невозможного.

Но в этом весь Ортега: он не только декларирует свои теоретические идеалы, он требует их воплощения. Он и сам пытается их осуществлять. Жить для него значит хотеть невозможного. И добиваться невозможного без надежды добиться. Это все проделано и высказано, между прочим, задолго до А. Камю и Ж. П. Сартра, всерьез занявшихся проблемами времени. И даже раньше М. Хайдеггера[43]. Не исключено, что в конечном счете Мартин Хайдеггер разобрался со временем более системно[44], но влияние на общество гораздо более серьезное имел, несомненно, Хосе Ортега-и-Гассет. Он философски-политически (как сейчас бы сказали, политологически) воспитывал всю передовую меж- и послевоенную Европу и всю испаноязычную половину генетически европейского мира[45].

Такого ортегианского, целеполагающего отношения ко времени и не хватает сейчас России. Как не хватало его Испании сто лет тому назад.