Анатомия любви - [132]

– И правильно, – заметил я. – В нашей стране трудно оставаться социалистом.

– Ты чертовски прав! – воскликнула мать с жаром. – И никто не скажет тебе спасибо. Дети той женщины? Мальчик хочет служить в армии, но для начала пару лет проучится в колледже, чтобы стать офицером. Хочет отправиться в Азию, жечь напалмом желтокожих. А дочка собирается стать манекенщицей. Только на это негры и способны. Не знаю, во что там верила их мать, но уж точно не в прогресс и справедливость.

Мы свернули со скоростного шоссе и поехали по улицам гетто. Некоторые дома до сих пор были заколочены или лежали в руинах еще со времени ареста Мартина Лютера Кинга. Это наводило на мысль, что большинство из них уже никогда не будет восстановлено: зажатые между прошлым и будущим, мы жили в собственной археологии.

– Посмотри вокруг, – сказала Роуз. – И это в богатейшей в мире стране. Дверь с твоей стороны заперта? Нищета… – Она замолчала, прибавляя скорость, чтобы успеть на зеленый свет. – Люди очень серьезно воспринимают собственные переживания. Я стараюсь так не делать. Люди преувеличивают свои чувства, и этого я тоже стараюсь не делать. Я знаю Артура больше тридцати лет, и когда он пришел и со слезами на глазах спросил, можно ли ему вернуться, я могла бы ответить «да» или же «нет», но я сказала «да». И это было хорошо. И становилось все лучше. Мне кажется, мы могли бы даже полюбить друг друга. Я хочу сказать, полюбить снова. Но потом позвонил ты… Я не собираюсь тебя винить, Дэвид. Я рада, что ты дал знать о себе. Если бы только это случилось пораньше. Но ты все-таки позвонил, и вот у Артура сердечный приступ. Я тебя не виню. И надеюсь, ты тоже себя не винишь. Может, он терпел и позволил себе заболеть, зная, что теперь тебе сообщат. Может, держался до поры. Может, он держался бы вечно, если бы ты не позвонил. Как тут узнаешь? Но я рада, что ты позвонил. Надо было бы раньше, но хорошо, что хотя бы теперь. И он поправляется, как я тебе уже говорила. Мозг не пострадал. Все функции сохранены. Только незначительное повреждение тканей сердца. Он отлично выглядит. Лучше, чем до приступа. А всего-то и потребовалось поспать ночью и отлежаться. Просто поразительно. Я так перепугалась вчера вечером. Какое счастье было увидеть его сегодня утром. Я ушла от него только перед твоим прилетом. Но теперь я снова боюсь. Поэтому и еду так медленно, поэтому сама не своя. Я знаю короткую дорогу, можно было бы сэкономить пятнадцать минут, но я немного боюсь везти тебя к отцу. У меня нехорошее предчувствие, что при виде тебя ему может стать хуже, может быть, даже приступ повторится. Ты не мог бы пообещать мне кое-что? Если покажется, что он устал, если я подам тебе знак – потому что я могу заметить то, чего не заметишь ты, – ты просто встанешь и выйдешь из палаты, не спрашивая, зачем да почему. Обещай.

– Только посмотрите, я как огурчик, – сказал Артур, когда мы уселись рядом с его кроватью.

Он сидел в постели, а на подносе с обедом лежал номер «Сан таймс». Его седые редкие волосы были всклокочены, а глаза нездорово блестели. Он казался веселым, шаловливым, даже слегка пьяным. Свободная больничная пижама была наполовину расстегнута, и волосы на груди блестели: кто-то плохо стер вазелин, когда ему в последний раз снимали кардиограмму. Он пожал мне руку, неловко, но с силой. Буквы на его пластмассовом идентификационном браслете были темно-фиолетовые, жирные.

– Доктор Покорный грозится выставить меня ко всем чертям, если я и дальше буду выглядеть таким здоровяком. Он говорит, это плохо отражается на репутации больницы. – Артур улыбнулся, на этот раз широко, демонстрируя черную пустоту на месте снятых зубных протезов.

– У тебя ничего не болит? – спросил я.

– Не-а, – ответил он.

– Необязательно хорохориться, – сказала Роуз. – Он спросил – ответь ему.

– Пустяки. Сначала ощущение такое, будто тебя лягнул мул, но стоит увидеть, какие страдания переносят другие… это сущие пустяки. – Артур глубоко вдохнул, закрыл глаза и указал на белую занавеску, отделявшую его кровать от соседней. Затем, медленно и печально, покачал головой.

Не было сказано ни слова о моем отсутствии, ни слова радости по поводу моего возвращения. Мы непроизвольно разговаривали так, будто повсюду были враги, будто полиция узнала об инфаркте Артура и теперь поджидала, когда я попаду в западню. Время от времени Артур пожимал мне руку, вполголоса произносил мое имя, но ни разу не обратился ко мне по имени в разговоре, и это тоже было умышленно. Мы не заговаривали о том, чем я занимался в последние месяцы, ни он, ни Роуз не задавали никаких вопросов о моем вероятном будущем. Мы беседовали о здоровье Артура – он всегда был таким крепким; мы беседовали о погоде – было душно и стояла несносная жара.

Мы старательно поддерживали беседу, не сказав ничего. Мы держались натянуто, официально, смущенно. Пол был грязный. Мать то и дело откашливалась. Отец попросил меня поднять повыше спинку кровати, чтобы он мог сесть удобнее, но рычаг оказался сломан, и в итоге я только опустил его на несколько дюймов.

Я сказал, что мне надо в туалет, вышел и отправился искать доктора Покорного, бывшего соратника по партии, лечащего врача отца. Я нашел старшую медсестру, и она сказала, что Покорный в больнице Майкла Риза – утром его жена случайно прищемила Покорному пальцы дверцей машины, и им пришлось ехать в больницу.