Анатомия измены. Истоки антимонархического заговора - [33]

Несмотря на это, ночью с 18-го на 19 июля германский посол граф Пурталес явился к Сазонову и предъявил ультиматум — приостановить мобилизацию. Ни достоинство России как Великой Державы, ни военно-технические основания не позволили, конечно, принять это неслыханно дерзкое заявление Вильгельма, этого "коронованного фельдфебеля", как его многие называли. Россия повторила свое заверение, что русские войска не начнут военных действий, пока длятся переговоры.

19 июля (1 августа) в 7 часов 10 минут вечера Пурталес вручил Сазонову объявление войны.

Так началась Великая война. Но войны этой могло бы и не быть, если бы Англия дала твердое обещание выступить на стороне России и Франции. И отсутствие этого заявления Англии дало возможность Германии поддерживать остро враждебную позицию Австро-Венгрии. Англия хотела этой войны, и ее выступление несколькими днями позже дало возможность разразиться Великой войне, так страстно желаемой силами заговора международных тайных организаций.

Мириэль Бьюкенен, дочь английского посла в России, пишет в своих воспоминаниях следующее:

"О том, что центральные державы были уверены в нейтралитете Англии в возникшем конфликте, ясно свидетельствовали слова одного австрийского дипломата, который посетил меня в эти критические дни. Он был очень удивлен, когда я ему заявила, что все мои симпатии находятся на стороне России.

— Но Англия не предпримет никаких решительно шагов, — ответил он мне. — Ее соглашение с Россией и Францией носит условный характер. Англия никогда не примет деятельного участия в ссоре из-за Сербии".^{123}

И затем, после объявления уже войны Германией, когда Англия еще не выступила, боясь, что еще можно уладить военный конфликт мирным путем, а затем, когда была пущена в ход военная машина всех участников, нашла предлог для выступления (нарушение нейтралитета Бельгии), дочь посла пишет:

«В течение всего следующего дня мы жили в атмосфере крайнего нервного напряжения, являвшегося следствием неопределенности и неуверенности в вопросе: "Что предпримет Англия?" — вопрос, на который трудно было ответить. Драгоценные дни проходили, а кругом раздавался шепот, что Англия всегда склонна к колебаниям, ждет последней минуты, взвешивает все шансы за и против, вместо того, чтобы принять определенное решение. И наконец, 8 августа, в пять часов утра, моя мать разбудила меня со словами: "Пришла..." "Пришла телеграмма из Англии! В ней сказано: "Война с Германией! Действуйте"».^{124}

И английский посол стал "действовать".

Но то были англичане; им, конечно, были дороже всего интересы Англии. Но вот отзыв русского о Вильгельме и нашем Государе:

"Вильгельм начал обходить присутствующих. Я не спускал с него глаз. Как сейчас помню его пристальный, испытывающий, как бы пронизывающий взгляд. Он как будто впивался в каждого, стараясь выпытать, выжать от него все, что можно. Решительностью, смелостью, задором, даже, пожалуй, надменностью и дерзостью веяло от него. Видно было, что этот человек все хочет знать, всем в свое время воспользоваться и все крепко держать в своей руке. Невольно вспомнился наш Государь — робкий, стесняющийся, точно боящийся, как бы разговаривающий с ним не вышел из рамок придворного этикета, не сказал лишнего, не заставил его лишний раз задуматься, не вызвал его на тяжелые переживания".^{125}

Отзыв этот вряд ли можно назвать добрым. Но об авторе этих "Воспоминаний" еще придется говорить не раз. Приведу пока что выдержку из рецензии на "Воспоминания":

"Автор — священник, и это уже одно требовало бы у него известной снисходительности к людям. Он, наоборот, жесток к ним".^{126}

Мне придется еще много раз цитировать подробные суждения многих участников русского лихолетия.

О личных переживаниях Государя перед войной подробно пишет А. Вырубова, имевшая возможность наблюдать вблизи все события этих дней:

«Дни до объявления войны были ужасны; видела и чувствовала, как Государя толкают: война казалась неизбежной. Императрица всеми силами старалась удержать Его, но все Ее убеждения и просьбы ни к чему не привели. Играла я ежедневно с детьми в теннис; возвращаясь, заставала Государя бледного и расстроенного. Из разговора с Ним я увидела, что Он считает войну неизбежной. Он утешал себя, говоря, что война укрепит национальные чувства, что Россия после войны станет еще более могучей и т.д. В это время пришла телеграмма от Распутина из Сибири, где он лежал раненный, умоляя Государя "не затевать войну, что с войной будет конец России и им самим и что положат до последнего человека".

Государя телеграмма раздражила, и Он не обратил на нее внимания. Когда была объявлена общая мобилизация, Императрица ничего не знала. Кабинет Государя отделялся от комнаты Императрицы только маленькой столовой. Я слышала, как они около получаса громко разговаривали; потом Она пришла обратно, бросилась на кушетку и, обливаясь слезами, произнесла:

— Все кончено, у нас война, и я ничего об этом не знала.

Государь пришел к чаю мрачный и расстроенный, и этот чан прошел в тревожном молчании. Последующие дни я часто заставала Императрицу в слезах. Государь же был лихорадочно занят. Императрица же до последней минуты надеялась, что можно предотвратить войну. 19 июля вечером, когда я пришла к Государыне, Она мне сказала, что Германия объявила войну России; Она плакала, предвидя неминуемые бедствия».