Анатомический жених - [2]

* * *

Сиддонс чувствовал необычайную лёгкость во всём теле и ясность мыслей. От усталости не осталось и следа. Даже утром он никогда не приходил на работу таким свежим. И ни малейшей сонливости! Великолепно! Если так пойдёт дальше, он сможет поступить на ночную работу. Днём — у Кина, ночью — в другом месте. Теперь Мери скоро будет его женой… Но только когда же наслаждаться семейным счастьем, если работать круглые сутки? Джон вздохнул. Ничего, останутся воскресенья. Тем с большим нетерпением он будет ждать их.

Вернувшись в свою комнату, Джон быстро разделся, погасил свет и лёг в кровать. Но ему не спалось. В полной темноте он мечтал о том, как завтра вечером встретится с Мери и обрадует её неожиданной удачей. Теперь они могут пожениться! В первый воскресный день они пойдут подыскивать квартиру и покупать мебель. Джон даже не пересчитал денег, полученных от Аббингтона. Профессор не обманет, а всё-таки…

И ему захотелось ещё раз убедиться в своём неожиданном обогащении, подержать в руках, пересчитать хрустящие новенькие банковые билеты.

Вскочил с кровати и впотьмах начал искать пиджак, в кармане которого лежали деньги.

Ему показалось, что слева от него мелькнул неясный свет, словно бледно-зелёное облачко.

Джон всмотрелся и вскрикнул от удивления. Перед ним на туалетном столике стояло овальное зеркало, а в нём слабо светящееся отражение его самого.

Не веря своим глазам, он протянул руку и увидел, что рука светится, как светлячок. Светились руки, голова, грудь — всё тело. И этот свет усиливался по мере того, как глаза привыкали к темноте.

Джон снова посмотрел в зеркало, и от того, что он увидел, волосы зашевелились на голове. Сквозь ночную рубашку проникал фосфорический свет тела, которое стало как бы прозрачным. Отчётливо вырисовывались рёбра, позвонки, было видно, как бьётся сердце, сокращается желудок, расширяются и сжимаются лёгкие. Почки, селезёнка, кровеносные сосуды просвечивали лучше, чем на экране рентгена. Он видел, как колотилось его взволнованное сердце.

— Что же это такое? — просипел перепуганный Джон. Зажёг электрическую лампу. При её свете фосфорическое мерцание тела исчезло и внутренние органы не просвечивали, но, всмотревшись попристальней, он заметил отчётливые контуры.

Трясущимися руками Джон надел пиджак, пальто, набросил на себя одеяло. Напрасно. Свет проникал через все преграды, вырисовывая скелет, сердце, лёгкие.

— Как же мне теперь жить?..

Джон опустился на стул возле зеркала. Ему хотелось плакать. Потом его охватила злоба на Аббингтона. Пойти сейчас же и избить его, вытряхнуть из него душу, если он не вернёт телу прежнего вида! Но разве Джон не выдал расписку в том, что не будет предъявлять к Аббингтону никаких претензий? Не за риск ли платил ему деньги Аббингтон? И как пойти, да ещё ночью, когда тело светится, словно фонарь?

— Несчастный я, несчастный! — бормотал Джон. — Лучше бы ногу сломать, прыгая с автомобиля!

Джон ходил по комнате, то гасил, то зажигал свет, смотрелся в зеркало. Пробовал подкладывать под рубашку газеты, клеёнку со стола, закрывался, как щитом, тазом, подносом — светится! Проклятие! Что скажет Мери, когда увидит его? А он только хотел обрадовать её! Ужасно, ужасно…

Занялась заря. Наступал день. Надо было собираться на работу. Джон умылся, причесал перед зеркалом волосы — брр! Приготовил завтрак. Доедая бутерброд, не мог удержаться, чтобы не заглянуть в зеркало. Он сам себе казался противным, как живой мертвец.

На работу, однако, идти надо. Надел тёплое пальто, хотя было лето, надвинул шляпу на лоб и вышел.

Джон готов был ко всему, и всё же не мог себе представить, что в своём новом виде вызовет такую сенсацию.

Уже в вестибюле дома его увидела жена портье, истерически взвизгнула и убежала в свою каморку под лестницей, с шумом захлопнув за собою дверь.

На улице вокруг Джона тотчас образовалась толпа.

— Привидение! Скелет в шубе! Живой труп! Стеклянный человек! — слышались голоса.

Мальчишки смеялись, свистели, более храбрые дёргали за полы. Сбегались полисмены, привлечённые уличным беспорядком. И Джон сам бросился бежать, спеша скрыться в подземке.

Там было темнее, чем на улице, и он имел ещё более эффектный вид. Кондукторша застучала зубами; публика взволновалась; с женщинами начались истерики; пассажиры кричали и требовали «высадить это безобразие». Джон чувствовал себя отверженным, прокажённым.

Истерзанный и совершенно упавший духом, кое-как добрался он до конторы, насмерть напугал старика швейцара, который, приняв пальто, так и сел на пол, и вошёл в бухгалтерию.

Он пробирался к своему столу и словно гасил на пути все звуки. Умолкло стрекотание машинок, перестали скрежетать арифмометры. Наступила необычайная тишина. Только одна машинистка, сидевшая рядом со столом Джона, продолжала трещать клавишами, с головой уйдя в работу. Но необычайная тишина дошла и до её сознания. Она подняла голову, взглянула на Джона, завизжала, как сирена, хроматической гаммой в две октавы и упала в глубокий обморок.

В конторе вновь стало шумно, но это уже был шум бури, катастрофы, стихийного бедствия. Все служащие повскакали со своих мест, кричали, размахивали руками. Женщины убежали, мужчины несмело обступили Джона.