Анастасiя - [15]

Не стану останавливаться на подробностях ужасного, крайне утомительного, более чем месячного путешествия. Я принял меры, и слава богу, не простудился и не отравился. Меня приняла сама вдова великого князя Василия Ивановича княгиня Елена, статная красавица с надменным взором. Мне говорили, что она происходит из литовских князей Глинских, а те в свою очередь имеют в предках татарского хана Мамая, разбитого на Куликовом поле другими предками нынешнего царя по мужской линии. Я прибыл в Москву в конце 1537 года.

Поскольку при дворе существовал уже один лекарь, тоже из иностранцев, Елисей Бомелиус, или просто Бомелий, меня на первое время определили к нему в помощь. Я, откровенно говоря, не возражал, поскольку одному без языка в этой варварской стране прожить чрезвычайно трудно.

Бомелий с утра до вечера занимался дворцовыми интригами, к которым меня, естественно, не допускал. В мои обязанности входило блюсти двух сыновей Елены: старшего семилетнего Ивана, с трех лет коронованного умиравшим отцом Василием на Великое княжение Московское, и младшего Юрия, родившегося незадолго до кончины великого князя Василия. Юрий был глухонемым от рождения, рос слабым, постоянно болел. На поддержание его здоровья и были направлены все мои усилия.

Примерно через полгода после моего приезда, как сейчас помню, третьего апреля 1538 года во втором часу дня молодая великая княгиня Елена вдруг скончалась. Скоропостижно. Бомелий ничего не говорил о её болезни. Пошла молва о яде. Шепотом, с опаской. У великой княгини было много врагов и недоброжелателей из-за частого пренебрежения ею обязанностями, присущими владетелю Великого княжества, каковым она сделалась после смерти царственного супруга. По слухам, многие из таких обязанностей присвоил фаворит княгини князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский. Если руководствоваться древнеримским правилом всякого расследования: «ищи, кому выгодно», то судьба указала на суздальского князя Василия Шуйского, который после похорон великой княгини устроил заговор и, схватив Телепнева, отправил его в темницу, где ретивые тюремщики тут же уморили пленника. Шуйский сделался всевластным диктатором огромной страны.

Если обратиться к нашей европейской истории, придется признать, что в подобных драматических событиях не следует искать чего-то чрезвычайного. Достаточно вспомнить историю взлета и падения кардиналов из семейства Борджиа, которые с немалым искусством истребляли друг друга.

Бомелий стал лекарем Василия Шуйского. Я по-прежнему присматривал за детьми Иваном и Юрием, которые тотчас сделались никому не нужными. Однако жалование золотом платили мне регулярно.

* * *

За два первых года жизни своей в Московии я выучил сложный русский язык и научился славянской грамоте. С языками у меня проблем не было. Волею Матвея Шумского и Лехи Васильева, создателей программы игры, все жители древней Руси говорили на более или менее современном языке, ну конечно, безо всяких новомодных вульгаризмов, вроде «опустить», «гнать волну», «распальцовка».

Я, будучи итальянским лекарем, русский освоил быстро. Кроме того я исходно неплохо знал французский и немецкий. Ну и, конечно, латынь. Поэтому, когда Бомелий заводил со мной разговоры на своем старогерманском, в мозгу появлялся синхронный перевод, примерно, как бегущая строка над сценой в театре, когда представление дает заезжая труппа на чужом языке, только строка, не видимая глазом, а воспринимаемая сразу мозгом.

Также легко я понимал латинские записи медицинских терминов, зафиксированных в толстом гроссбухе Алоиза Фрязина. Но друзей я при этом не приобрел. Бомелий был слишком хитер и скрытен. Близко к себе не допускал. Травил ли он кого-то сам, этого я не знаю, но что яды он изготавливал, я видел лично. В кабинете у него стояли многочисленные колбы и реторты с мышьяковой настойкой, свинцовыми и ртутными соединениями и лежали корни мандрагоры. Он уверил меня, что это исключительно в целях фармацевтики.

Окружающие царедворцы и чиновники относились к иностранцу — лекарю: фрязину, по меньшей мере настороженно, если не враждебно. Этого нельзя сказать о женщинах, любопытство толкало их иной раз на весьма неожиданные поступки.

Так ко мне пришла однажды молодая купчиха с жалобами на боль в груди. Я быстро понял, что боль эта душевного свойства и вылечил красавицу личным участием в сем сердечном недуге.

Это обстоятельство оказалось весьма приятно для обоих партисипантов и долго скрашивало мое одиночество. Amore mia! Пока однажды муж моей Ундины, бородатый и огромный, как медведь, купчина не подстерег меня в переулке и не отдубасил своими железными кулаками. Лечился я потом две недели с помощью трав по выученным местным рецептам. Чуть Богу душу не отдал. Впрочем, скоро я нашел замену, любознательных женщин в Москве жило в избытке.

* * *

Но продолжу свои наблюдения. Квинтиллиану приписывают изречение: «Studendum vero semper et ubique» — учиться надо всегда и везде. И я ему следую.

Многолетние наблюдения мои за жизнью аборигенов приносили множество интересных впечатлений.

Одежда состоятельных и знатных вельмож больше напоминает турецкую или скорее татарскую, нежели европейскую. В ходу у девушек яркие девичьи кокошники, усыпанные жемчугами и драгоценными каменьями, из-под которых на плечи опускается длинная золотая русая коса. Бабы носят длинные до пят сарафаны, высоко подпоясываемые под грудь. Среди молодых женщин многие ну чистые мадонны — писаные красавицы. Bellissimo! Жаль, старятся быстро.