Ананке - [9]
Для космонавта, более чем для кого другого, это возраст критический, поскольку в этой профессии всякий, кто не обладает абсолютным духовным и физическим здоровьем, ни на что не годен. У физиологов порой прорывается, что требования, которые ставит космонавтика, слишком высоки даже для самых здоровых людей; отстав от группы лидеров, человек теряет сразу все. Врачебные комиссии безжалостны, но это необходимо: нельзя допустить, чтобы, ведя ракету, человек умер или свалился с инфарктом. Людей, казалось бы, полных сил, вдруг списывают; врачи настолько привыкли ко всяким уловкам, к отчаянной симуляции здоровья, что, даже если она раскрывается, это не влечет за собой никаких дисциплинарных или тому подобных мер; почти никому из переступивших порог пятидесятилетия не удается удержаться в пилотах. Перегрузки пока остаются самым опасным врагом мозга; возможно, через сто или тысячу лет положение изменится, но сейчас мысль о вынужденной отставке отравляет порой целые месяцы полетов каждому, кто вступил в полосу тени.
Клейн принадлежал к младшему поколению космонавтов, а Пиркса молодые называли (и он это знал) автоматофобом, консерватором, мамонтом. Многие ровесники Пиркса перестали летать и переквалифицировались, в соответствии со способностями и возможностями, в преподавателей, членов Космической Палаты, получили синекуры на верфях, заседали в наблюдательных советах, копались в своих садиках. Держались они, в общем, молодцом и неплохо притворялись, что смирились с неизбежным, но одному Богу ведомо, чего это им стоило. Кое-кто, правда, допускал безответственные выходки, вызванные несогласием, бессильным отчаянием, бешенством, гордыней, ощущением незаслуженно обрушившегося несчастья. В этой профессии не было сумасшедших, но некоторые весьма опасно приближались к помешательству, не переходя, правда, последней границы; надвигающееся давило все тяжелей, и оттого случались эксцессы, мягко выражаясь, странные… О, Пиркс отлично знал о всяких чудачествах, отклонениях, суевериях, которым поддавались и малознакомые, и те, с кем за долгие годы он сжился и за кого, казалось бы, мог ручаться. Блаженное неведение не входит в круг привилегий профессии, в которой очень многие вещи знать надо непременно; каждый день в мозгу гибнет, не возобновляясь, несколько тысяч нейронов, и уже на подходе к тридцати годам начинается специфическая неощутимая, но и непрекращающаяся гонка, состязание между ослаблением функций, разъедаемых атрофией, и их совершенствованием за счет возрастающего опыта; так возникает зыбкое равновесие, балансирование поистине жонглерское; так приходится жить — и летать. И видеть сны. Кого он бессчетное число раз убивал прошлой ночью? Нет ли в этом какого-нибудь тайного смысла? Укладываясь на раскладушку, заскрипевшую под тяжестью его тела, Пиркс подумал, что в эту ночь, наверно, уснуть не удастся; до сих пор он не знал, что такое бессонница, но ведь когда-нибудь должна она прийти в первый раз. Эта мысль странно обеспокоила его. Бессонной ночи он не боялся, но непокорность тела, означающая расслабление того, что до сих пор было безотказным, воспринималась почти как катастрофа. Не желая лежать с открытыми глазами в постели, Пиркс сел, долго рассматривал свою зеленую пижаму, а потом перевел взгляд на книжные полки. Ничего интересного обнаружить он не надеялся и тем более приятно удивился, увидев над исколотой циркулем чертежной доской шеренгу фолиантов. Развернутым строем на полке стояла почти вся история ареологии; большая часть книг была ему знакома: эти же самые издания хранились в его библиотеке на Земле; он встал и, подойдя к полке, провел ладонью по толстым корешкам. Тут был не только отец астрономии Гершель, но и Кеплер — «Astronomia nova» по наблюдениям Тихо Браге, издание 1784 года. А дальше — Фламмарион, Кайзер и великий фантазер Скиапарелли, «Memoria terza», темное римское издание, и Аррениус, Антониади, Лоуэлл, Пикеринг, Маргаритифер Синус, и Лакус Солис, и этот Саэко, Струве, Вокулер, вплоть до «Проекта Марс» Вернера фон Брауна[4]. И карты, рулоны карт со всеми каналами — здесь и самый Агатодемон… Пиркс смотрел, ему не надо было листать книги в потрепанных переплетах. Запах старого коленкора, клея, пожелтевших страниц, одновременно торжественный и мертвенный, напомнил о многих часах, отданных им постижению тайны, которую человечество пыталось раскрыть почти два века, тайны, перегруженной множеством гипотез, которые погибли, так и не дождавшись подтверждения. Антониади ни разу в жизни не увидел каналов, хотя на склоне лет неохотно признавал, что существуют «какие-то линии, напоминающие каналы». Графф до самой смерти ничего не увидел и говорил, что ему не хватает «воображения». «Каналисты» же видели и по ночам рисовали их, часами ожидая у окуляров, когда атмосфера на мгновение станет неподвижной; тогда, утверждали они, на мутно-рыжем диске появляется тончайшая волосяная сеть. Лоуэлл рисовал их гуще, Пикеринг реже, однако ему повезло с «джеминацией»: так называли необъяснимое раздвоение каналов. Оптический обман? Но почему же тогда некоторые каналы никогда не раздваивались? Еще кадетом Пиркс долгие часы просиживал над этими книгами в читальне: на дом они не выдавались, поскольку считались антикварными. И надо ли говорить, что держал он сторону «каналистов». Их аргументы для него звучали неопровержимо: у Граффа, Антониади, Холла
