Аналитическая психология - [17]
69 Здесь читатель может согласиться, что в определенных случаях невроз действительно имеет такое значение, однако будет по-прежнему отрицать возможность столь масштабной целенаправленности в обычных, повседневных случаях. Какова, например, ценность невроза в вышеупомянутом случае астмы и истерических приступов тревоги? Я признаю, что ценность здесь не так очевидна, особенно если этот случай анализировать с редуктивной точки зрения, т. е. с позиций теневой стороны индивидуального развития.
70 Обе рассмотренные нами теории имеют нечто общее: они безжалостно вскрывают все то, что принадлежит теневой стороне человека. Это теории – вернее, гипотезы, – которые объясняют, в чем состоит патогенный фактор. Следовательно, они стремятся описать не положительные, а отрицательные ценности человека, чьи проявления особенно выражены.
71 «Ценность» – возможность демонстрации энергии. Однако поскольку отрицательная ценность точно так же есть возможность демонстрации энергии (что наиболее явственно можно наблюдать в характерных манифестациях невротической энергии), то и она есть определенная «ценность», только такая, которая вызывает бесполезные и вредные манифестации энергии. Сама по себе энергия ни плоха ни хороша, ни полезна ни вредна; она нейтральна, ибо все зависит от формы, в которую она переходит. Форма придает энергии ее качество. С другой стороны, одна лишь форма без энергии равно нейтральна. Для создания реальной ценности необходимы и энергия, и ценная форма. При неврозе психическая энергия[37] присутствует, однако, без сомнения, принимает неполноценную и непригодную форму. Обе редуктивные теории действуют подобно растворителям этой неполноценной формы. Они суть разрешенные каустики, с помощью которых мы получаем свободную, но нейтральную энергию. До сих пор предполагалось, что эта высвобожденная энергия находится в сознательном распоряжении пациента, а значит, он может использовать ее по своему усмотрению. Поскольку эта энергия считалась не чем иным, как инстинктивной силой полового влечения, многие говорили о ее «сублимированном» применении; при этом они исходили из того, что с помощью анализа пациент мог направить сексуальную энергию в некую «сублимацию», т. е. найти для нее иное, несексуальное применение, например в занятиях искусством или в какой-либо другой похвальной или полезной деятельности. Согласно данному подходу, пациент может, в соответствии со своим выбором или наклонностями, достичь сублимации собственных инстинктивных сил.
72 Можно допустить, что данный взгляд не лишен оснований в той мере, в какой человек вообще способен наметить четкую линию, которой должна следовать его жизнь. Однако мы знаем, что не существует такой человеческой дальновидности или мудрости, которая могла бы придать определенное направление нашей жизни, за исключением разве что небольшим ее отрезкам. Это, разумеется, справедливо только в отношении «обычной» жизни, но не «героической». Последний тип тоже существует, но встречается гораздо реже. Здесь мы не вправе сказать, что никакого направления жизни придать нельзя, или можно, но исключительно коротким промежуткам. Героический стиль жизни абсолютен, т. е. он определяется судьбоносными решениями, причем решения двигаться в неком направлении иногда придерживаются до самого конца. Общеизвестно, что доктор большей частью имеет дело с обычными людьми, редко с героями, но и тогда это в основном тот тип, чей поверхностный героизм не более чем инфантильное противление всемогущей судьбе, если не напыщенность, призванная скрыть болезненное чувство неполноценности. В этом всепоглощающе рутинном существовании, увы, почти не бывает здоровой незаурядности и слишком мало места для явного героизма. Не то чтобы от нас вообще не требовали героизма: напротив – и это самое раздражающее и тягостное – банальная повседневность предъявляет банальные требования нашему терпению, нашей преданности, выдержке, самоотверженности; чтобы выполнить эти требования со смирением, без показных жестов, требуется героизм, который невидим со стороны. Он лишен блеска, не ждет похвалы и вечно прячется в повседневном одеянии. Таковы требования, неисполнение которых приводит к неврозу. Дабы избежать их, многие принимали смелые решения о своей жизни и придерживались их, пусть даже по мнению большинства это было большой ошибкой. Перед такой судьбой можно лишь склонить голову. Но, как я уже говорил, такие случаи редки; остальные же составляют подавляющее большинство. Для них направление жизни отнюдь не четкая, прямая линия; их судьба подобна замысловатому лабиринту, переполненному возможностями, но из этих многочисленных возможностей лишь одна – их собственный верный путь. Кто мог бы, даже вооруженный самым полным знанием собственного характера, заранее определить эту единственную возможность? Многое, бесспорно, может быть достигнуто с помощью воли, однако, учитывая судьбу некоторых явно волевых личностей, было бы фундаментальной ошибкой пытаться любой ценой подчинить судьбу своей воле. Наша воля есть функция, регулируемая размышлениями; следовательно, она тесно зависит от качества таких размышлений. Эти размышления – если это действительно размышления – должны быть рациональны, т. е. они не должны противоречить здравому смыслу. Однако разве кто-нибудь доказал – и докажет ли когда-нибудь в будущем – что жизнь и судьба находятся в согласии со здравым смыслом, что они тоже рациональны? Напротив, у нас есть веские основания полагать, что они иррациональны, или, в крайнем случае, уходят своими корнями за пределы человеческого разума. Иррациональность событий проявляется в том, что мы называем случаем и что, разумеется, вынуждены отрицать: человек в принципе не может представить себе процесс, который не был бы каузально обусловлен, а если процесс каузально обусловлен, значит, он не случаен
