Амурский плацдарм Ерофея Хабарова - [4]

– Станешь моими глазами и ушами! – серьёзно ответил ему Черниговский. – Гутарят люди, что воровит нынешний воевода, ой как воровит. Говорят, что большую часть пушнины, что в ясак идёт, он себе забирает! Или скупает её у местных за бесценок! А казну обворовывать – это вам не девок на завалинках портить, за это дело по головке не погладят!

Налив из стоявшего на окне жбана квас в глиняную кружку, хозяин избы опорожнил её в мгновение ока.

– Так что смотри и слушай! – сказал он. – Смотри, слушай и запоминай всё! А что забудешь – записывай, бумага всё стерпит! Вот где он у нас будет, сволочь! К ногтю его возьмём, помяни моё слово!

Ещё долго после того, как все разошлись по своим углам, не мог заснуть Никифор Черниговский, «черкашенин Брягильского повету». Именно так назывался этот казак на польской службе, когда попал в русский плен тридцать лет тому назад.

– Не хочу боле под ляшскими знамёнами воевать! – искренно сказал он русскому воеводе, вытирая кровь с пораненного лба. – Хочу служить вашему государю с черкасы![2]

Просьбу молодого казака уважили; его приняли на ратную службу, определив на восточные границы. В том же году он встретил в Енисейске свою судьбу, краше которой никогда не видел. Её звали Меланья, и вскоре Никифор, приняв православие, обвенчался с приглянувшейся зазнобой под звон колоколов.

Она родила ему троих сыновей и двух дочерей, и не было счастливее этого казака человека на всём белом свете. Служить ему пришлось в суровых местах, но Черниговский никогда не боялся трудностей.

«Пущай не вышел в дети боярские! – думал он, ворочаясь с боку на бок. – Однако же пятидесятником стал, имею семью, жалованье, дом, скотину! Что ещё нужно простому человеку для счастья!»

Если говорить начистоту, та давняя обида жгла Никифору сердце, как раскалённая головня. Лет десять назад, когда его вместе с сыном Фёдором и другими служилыми людьми направили в Москву с казной соболиной, написал он челобитную начальству.

«Так, мол, и так! – помнил пятидесятник наизусть каждую букву своего нехитрого послания. – Велите, государи, меня, холопа своего, в вашу государеву службу поверстать против моей братьи, поляков, во что я, холоп ваш, годен!»

Наделённый изворотливым умом, он надеялся, что его, как и других перешедших на царскую службу поляков, со временем сделают сыном боярским.

В Москве енисейский казак свёл знакомство со стрелецким десятником Ярком Твороговым, квартируясь у него в доме.

– Чаю я для сынов своих службы царской! – доверительно рассказал он новому знакомому. – Может, дойдёт моя челобитная до тех, кто мою судьбу решить может!

Однако или затерялась никифоровская бумага, или специально не дали ей ходу… Да что там зря говорить, сколько уже с той дальней поры воды утекло!

Узнав о неожиданной беде своей старшей дочери, горячий нравом пятидесятник сразу же схватился за саблю. Однако он сумел сдержаться и решил действовать иначе.

«Идти открыто против царского воеводы, – подумал Черниговский, сжав зубы, – это всё равно что сразу голову в петлю засунуть! Нет, всякому овощу своё время! Придёт ещё и мой черёд покуражиться над этим самодуром залётным!»

От своего знакомого из приказной канцелярии он знал, что Обухов походил из Владимирской губернии. Лаврентий был пятым сыном мелкопоместного дворянчика, и лишь благодаря связям его жены всеми правдами и неправдами сумел стать воеводой.

«Ох, не его это дело! – подумал пятидесятник. – Когда сам воевода открыто насильничает да ясак гребёт обеими руками, не доведёт это до добра!»

За окном вдруг заливисто запел соловей, и его чудесные трели на некоторое время развеяли все ночные тревоги из сердца Никифора. Неловко повернувшись, он случайно разбудил свою дражайшую половину.

– Чаво ты маешься? – спросила та со сна, прильнув к его плечу горячей щекой. – И мне покою не даёшь! Что же с нами теперь будет, свет ты мой ясный?

– Спи, Меланья! – ответил пятидесятник, погладив её по голове. – Али сама не знаешь – чему быть, того не миновать!

Перекрестившись на темнеющие в углу образа, он закрыл глаза и попытался забыться хотя бы на время. Где-то за стрехой, как будто в успокоение им, завёл свою вечную песню сверчок, словно не замечавший окружавших его со всех сторон людских несчастий и горестей.

Глава III. На Волге-матушке

Если и есть на свете река, которая может передать всю широту и необузданность русской натуры, то она зовётся Волга. Каких только имён не давали в древности этой красавице! Древние греки почитали её как Оар или Аракс, арабы – Атель или Итиль, индоевропейцы – Ранху или Рангу, скифы и римляне – Ра или Рав.

Никто не знает, из какой тьмы времён появилось на свет божий её нынешнее название… Может быть, оно произошло от саамского Волоньга, вполне вероятно – от марийского Волгыдо, булгарского Булга или славянского Vьlga… Да разве имеет это значение, когда ныне величественная водная артерия стала символом души русского народа, вобравшего в себя тысячелетнюю мудрость предков и многочисленных соседей!

Однако ни о чём подобном не задумывался среднего роста мужчина лет сорока в польском жупане, задумчиво бросавший камешки в глубокие волжские воды.