— Дороже соболя? — воскликнул Матвей.
— В мире у трех зверей драгоценный мех: калан, шиншилла и наш соболь. Каждый из них хорош по-своему, и по цене они друг другу не уступают.
— Да, такого зверька к нам не мешало бы завезти. Кормов разных вдосталь, разве что харза да колонки обижать его станут, — заметил Иван Тимофеевич.
Перекатов промолчал. Его тоже беспокоил вопрос: сумеет ли шиншилла устоять против многих хищников северных джунглей?
— Ну, а ты, Роман, чего молчишь, сколько соболей взял? — спросил вдруг в упор Перекатов Маркина. Охотник вздрогнул, глаза его забегали, и он, как-то весь сжавшись, промямлил:
— Маловато, место мне досталось пустое.
— Не фартовый он у нас. Старается, да хватки нет, — заметил добродушно Иван Тимофеевич.
От внимательных глаз охотоведа не ускользнула плутоватая растерянность Маркина. «Не скрывает ли этот „неудачник“ где-нибудь в дупле добытых соболей», — подумал он, но не высказал своего предположения: ведь сам настойчиво рекомендовал Маркина в бригаду.
— Ну как, Степан, твой волк поживает, идет за кабаном? — спросил Перекатов, желая переменить тему разговора.
— Поначалу вроде бы хорошо пошел, думал, вожаком у собак станет, да вот беда: идет за зверем, а догонит — молча душит. В охоте он — большой мастер, но собакам нужно голос подать, тогда они подваливают. Молчаливого вожака они не понимают. Да что собаки, он и меня за охотника не признает. Учил я его, учил, а чем больше с ним хожу, тем больше вижу, что не он за мной, а я за ним должен следовать. Сдается мне, здесь в лесу он дичает.
— Вряд ли, — в раздумье проронил Перекатов. — Процесс одичания у зверей и птиц более трудный, нежели их приручение. Дай твоему волку полную свободу — не выживет он в лесу, к человеку вернется.
Подоспел чай. Наташа на правах хозяйки подала кружку Перекатову:
— С чем будете пить, Олег Константинович: с сахаром или конфетами?
— Хороший чай нужно пить без сахара, тогда он аромат не теряет.
Разговор продолжался.
— Долго вы у нас пробудете? — спросил охотоведа Иван Тимофеевич.
— Рад бы погостить, да нужно и у других охотников побывать, а у вас, я вижу, дела и без того ладно идут. В феврале с пушниной, видно, управитесь — и за ловлю живых зверей. Вот только волку челюсти крепко связывайте, а то животных покалечит. Как, Наташа, не мерзнете в тайге? — с улыбкой взглянул на девушку Перекатов.
— Как же можно мерзнуть, когда тигры и индийские куницы здесь превосходно себя чувствуют. Ведь мы находимся на широте Черноморского побережья.
— Да, — усмешливо воскликнул Перекатов, — широта у нас крымская, да долгота колымская! Лето — как в Индии, а зима — как в Сибири.
— Ну что же, «кто не мерз зимой — тому не оценить лета», — сказал один путешественник. У меня спальный мешок на гагачьем пуху, мороз его не прошибает.
Перекатов, подморгнув Наташе, обратился к Матвею:
— Может, споем, Матвей Иванович? «Эх, мороз, мороз! Не морозь меня…» А Наташа подпоет.
— Наш Матвей-то поет, — вмешался Иван Тимофеевич, — да голос его, что у телка, когда он есть просит.
Все рассмеялись, и вечерняя песня не состоялась.
Утром зверобои уходили на свои путики. Наташа, передав Перекатову письмо для своих родителей и поблагодарив его за поданную мысль посетить Богатыревых, распрощалась с охотоведом. Покидал он приветливое зимовье с легкой грустью.
В однодневном переходе от зимовья Богатыревых у невысокой горелой сопки ютилась приземистая подслеповатая избушка, покрытая землей и дерном. Принадлежала она охотнику Подлещуку. Когда-то он работал в торговой системе, был уволен и, не найдя для себя подходящего другого дела, пошел в кадровые охотники. Но постигнуть в совершенстве искусство следопыта не было ему дано. Охотился он в одиночку и кичился своим отшельничеством. «Вдвоем да втроем прожить в лесу зиму — не диво. Приучить себя быть в тайге одному — вот предел человеческого терпения», — часто говаривал он. Однако истинная причина его нелюдимости была далеко не столь романтичной.
Подлещук браконьерничал: он утаивал часть добытых соболей от заготовителей и продавал на «черном рынке». Такие махинации проходили для него безнаказанно потому, что отсутствовали свидетели, которыми могли стать напарники по охоте. Их-то и избегал Подлещук. Но, как говорится: добрая слава на месте лежит, а худая — бежит. Многие догадывались о темной торговле, но уличить его пока никому не удавалось.
Все это знал и Маркин. Вот почему в один из январских дней пробирался он нехоженой тропой к избушке Подлещука. В котомке за спиной лежали шесть собольих шкурок. «Бригадир-то и не ведает, какой я „нефартовый“, а узнал бы — прогнал с зимовья. Ну да ляд с ним. Уговорю соседа взять собольков, тот сумеет сбыть их подороже. Обоим выгода будет», — размышлял Маркин.
Подлещука он застал в барачке. После ужина рассказал о Богатыревых, как не по нутру ему эти праведники. Предупредил о возможности прибытия сюда Суходольской.
— Ты ей тушки соболей не показывай: она их перепишет, а потом с тебя потребуют сдать столько же шкурок. Да и вообще, уши не развешивай. Она хоть и девица, а глаз — острый, и в нашем деле кое-что соображает.
