Амулет - [23]

Молодой человек попытался оправдаться тем, что его ничтожная работа не заслуживает такой чести — носить на своем заглавном листе имя знаменитого полководца и знатока литературы.

— Совсем не ничтожная, — возразил генерал. — У вас есть фантазия, вы сумели погрузиться в глубины моей любимой поэмы, как не всякому удается. Правда, некоторые ваши выводы абсурдны. Но с этим ничего не поделаешь: мы, люди, вообще тратим свои лучшие силы для достижения ничего не стоящих результатов. Если бы вы догадались вовремя спросить моего совета, я бы придал вашей диссертации такой оборот, который вызвал бы изумление и у вас самих, и у ваших поповских экзаменаторов, и у всей публики. Вы бы почувствовали, Пфаненштиль, что вторая половина «Одиссеи» отличается особой красотой и величием. Как? Возвратившийся домой путник подвергается под видом нищего бродяги оскорблениям у собственного очага. Как? Женихи стараются уверить самих себя, что он никогда не вернется, и все же чуют его присутствие. Они смеются, а их лица уже искажены предсмертной агонией — вот это поэзия! Однако вы правы, Пфаненштиль, какой толк в поэзии, если за ней не скрывается мораль. Раз Одиссей не может и не должен означать просто Одиссея, то кого и что он должен означать? Нашего Господа и Спасителя, грядущего судить живых и мертвых, — так доказываете вы, и так у вас и написано. Нет, Пфаненштиль, Одиссей означает любую истину, оскорбляемую самонадеянными женихами, то есть попами, которым она в один прекрасный день в своем победоносном облике пронзит сердце. Как вам это нравится? Вот какой оборот вам следовало бы придать вашим мыслям. И, будьте уверены, тогда диссертация привлекла бы к себе всеобщее внимание.

Пфаненштиль затрепетал при одной мысли о том, что его символике можно придать такой кощунственный оборот. Он был наивен и не сумел распознать иронию в словах старого насмешника.

Чтобы избежать затруднительной необходимости давать ответ вольнодумцу, Пфаненштиль взял в руки пергаментный том, которым Вертмюллер размахивал во время своей речи. Это было старинное издание «Одиссеи». Пфаненштиль благоговейно стал изучать титульный лист древней книги. Вдруг его глаза широко раскрылись от изумления и ужаса. Он заметил на поле слева, возле герба венецианского книгопродавца, слегка выцветшие, размашистым почерком написанные строки, гласившие: «Книгой по праву владеет Георг Енач».

Молодой человек отбросил книгу, как будто от нее пахло кровью. В то время кости народного вождя Енача тлели уже десятилетия в земле под собором в Куре; между тем его образ во времена покорности, времена, чуждые патриотизма, принял искаженные, отталкивающие черты, так что от его подлинной личности ничего не уцелело. Его считали отступником и кровопийцей, а Пфаненштилю он казался просто чудовищем.

Некоторое время генерал с насмешкой смотрел на испуганное лицо юноши, затем небрежно произнес:

— Ваш бывший коллега принес мне эту книгу в дар, когда мы были с ним еще в хороших отношениях, и я как-то посетил его в Давосе.

— Так, значит, он все-таки жил когда-то, — произнес вполголоса Пфаненштиль. — Он существовал, и у него были книги…

— Да, жил, и еще как жил! По-особенному, — произнес генерал с ухмылкой. — Как раз сегодня ночью он мне приснился; это, наверно, от того, что весь вчерашний день мне пришлось заниматься крайне неприятным делом: я писал свое завещание. Что может быть досаднее, чем, будучи живым и здоровым, делить свое имущество?

Молодого священника одолевало любопытство. Вдруг этот сон генерала был предостерегающим видением, которое поможет ему, Пфаненштилю, пробудить в сидящем перед ним собеседнике благочестивые мысли?

— Не расскажете ли вы мне о вашем сне? — спросил он с искренним участием.

— Пожалуйста. Итак, действие разворачивается в Куре. Людская толпа, парики чиновников, военные, со стороны собора благовест и салютные выстрелы. Мы проходим под аркой ворот на епископский двор. Далее мы идем вдвоем, со мной рядом какой-то гигант. Я вижу только шляпу с пером, из-под нее огромный нос и свисающую на воротник черную как смоль бороду.

«Вертмюллер, — спрашивает великан, — кого мы хороним?» — «Не знаю», — отвечаю я. Мы проходим в собор между скамьями нефа. «Вертмюллер, — спрашивает он, — кого они отпевают?» — «Не знаю», — отвечаю я нетерпеливо. «Маленький Вертмюллер, — говорит он, — поднимись же на цыпочки и посмотри, кто лежит на катафалке?» Тут я начинаю ясно различать на углах покрова инициалы и герб Енача, и в то же мгновение он сам стоит около меня и поворачивается ко мне лицом — бледный, с потухшими глазами. «Черт побери, полковник, — говорю я, — вы лежите там, под покровом, с вашими семью смертельными ранами и в то же время ведете со мной здесь беседу? Что это, вы раздвоились, что ли? Да разве это разумно, разве это логично? Проваливайте в преисподнюю, шутник!» А он мне в ответ с подавленным видом: «Тебе не в чем меня упрекать, не важничай: ведь и ты, Вертмюллер, мертв».

У Пфаненштиля дрожь пробежала по телу. Этот сон накануне кровопролитного, без сомнения, похода, предстоящего генералу, показался ему серьезным предзнаменованием, и он принялся обдумывать слова, которые должен был теперь произнести как пастор.