AMOR - [146]

— Es ist Weihnachten, und es wird Weihnachten werden — или лучше — es wird Weihnachten sein…[43] (она забывает язык!..)

Прошел год с исчезновения астронома, но в Сочельник Рождественская звезда стоит как стояла, и Ника, на год старше, с упорством её счастья в детстве, заколдованно глядя в небо, — твердит — как твердила в прошлом году — Es ist Weihnachten, — und es wird Weihnachten werden…

И вот однажды, в тихий рабочий час, когда стоя, наклонясь под прямым углом над чертежом — зрению — вредя, — Ника вся ушла в работу — ей сказали, что некий "такой‑то" — была названа фамилия Морица — добивается, из очень далека, узнать, устроена ли на "чистой работе" она, Ника. Улыбаясь (во всю душу, чтобы смочь не сделать этого — ртом), она отвечала, чтобы этому человеку передали, что все у нее с работой благополучно, что она надеется без вреда для здоровья дожить срок именно так.

А в сердце вошла тишина — словно лег на дно широкий солнечный луч.

И потом Ника сидела одна в глубине барака, в небывалом одиночестве: всех женщин разогнал пьяный мужик из соседнего мужского барака (как ему удалось так напиться? где же БОХРа была? — думала Ника). Но бежать вместе со всеми что‑то мешало. Она осталась сидеть за столом, только что покинутым убежавшими, но, к счастью Ники, пьяный, распугивая женщин, озорничая, убежал вместе с ними. Сейчас военная охрана приведет все в порядок, а пока можно заняться испанским — как восхитителен был перевод "Тройки" Гоголя переводчицы Марии–Луизы Алонзо — тройка мчалась в каком‑то волшебном краю полу–России — полу–Испании.

На Дальнем Востоке, в тех местах — неважное лето, предваренное сырой невеселой весной. Ветер, с февраля дующий жестоким холодом, рвет голые ветки вздыбленных ему навстречу деревьев, — что‑то из суровости японского пейзажа.

Но после невеселого, часто дождливого лета наступает ясная осень. Она здесь безветренна. Голубое небо шатром покрывает землю. Сколько к середине ноября выпало снега — столько лежит до февральских заносов. Зима стоит синяя, морозная, неподвижная. Все это — в первый год — удивленно наблюдала Ника. Но годы идут, и, хотя было несколько перебросок — оттого их жизнь и называется "лагерь", — она уже свыклась с этим краем.

— Девушки! — радостно объявляет она, входя в барак. — Я в прорабстве увидала градусник: 40 градусов всего; не холодно, ни крошечки ветра!

Тайга здесь так же сурова, как тундра. Лес густ, дик. Куст жасмина, попавшийся им вчера, лишен запаха нацело. И не поют птицы. Они перелетают с ветки на ветку беззвучно. Неужели люди, тут родившиеся, любят этот свой край? — думает Ника.

Несколько месяцев Ника пробыла дневальной женского барака на шахте. Два только воспоминания сохранилось у нее об этом: как, видя, что одна таскает у другой что попало, она сказала уходящим на рабочую смену: "Девочки, прячьте получше, что есть, чтобы не валялось! Я за ваших сменщиц отвечать не берусь, помните!" Но кто‑то, все ж кто‑то оставался — больные? — в бараке. Убрав, она пошла умываться — но, мыло взяв, полотенце на койке — забыла. Бросилась за ним — нет полотенца! Кинулась назад — за мылом — нет мыла!

— Вот и умылась я! — сказала с горькой иронией в сторону, где чьи‑то души — обретались. Дружное молчание — в ответ…

Да ещё запомнилось, как несла ведро с углем — топить печку; запнулась, упала и больно ушибла грудь о край ведра; но помочь некому, собрала уголь, дотащила и протопила; но долго болела грудь.

Чуть седее она на висках, но так же легок шаг, как год и как два назад, и как три — кутается она в старую шаль сверх бушлата и упоенно повторяет — этого не оспорит никто:

— Es ist Weihnachten!..[44]

Неужели звезда, Рождественская, не слышит этих — раз в год, год за годом — утверждений праздника, который она упоенно встречает, — Рождества…

Корочка! Кудрявая, румянившаяся в печи, пахучая, желанная превыше всего в дне! На ночь заткнуть пустоту в желудке, хоть немного наполнить эту пещеру, желудок, столько лет уже позабывшую — сытость… Но — такую маленькую, всегда (потому что и днём есть хотелось, и съедалось все, кроме нее одной. И такая маленькая она была, и так долго она поглощалась, чтобы дольше длить наслаждение… и от нее — в сон…).

Так прошло много лет. И однажды, в один, счастливобеспечный светлый час Ника сказала Марусе, полной, высокой, работавшей в пошивочной — туда вольнонаёмные приходили (Маруся, чернокудрая, весёлая, сытая, и понятия не имевшая о той корочке, хоть и была зека, как и Ника).

— Марусенька! У вас там, верно, остаются куски хлеба, захвати немного, пожалуйста! — попросила Ника.

И Маруся, чернокудрая, большая, весёлая, сразу став и суше и холодней, отняв дочерность, сказала:

— Да нет, мать, не остается у нас хлеба…

Просьба! Она явилась в нежданный Никой и вдруг случившийся незадачливый, темный час! Чем заслужить за это свою вину Нике — перед жизнью, полной то ответственности, то — достоинства, то — терпения? Как чудесно, что не принесла ей Маруся хлеба, в ответ на жалкое "пожалуйста", — ведь случись ей принести — чем бы потом отмолила Ника эту единственную за жизнь нищенскую просьбу о хлебе, выговоренную тем членом, которым хлеб поглощают — ртом? Но Хот, Кто бдит, надо всем — над героем, предателем, над терпевцем, Кто все видит, все помни1 и хочет того же от нас — послал за неповторенность поступка