Амнезия - [2]

После прогулки Джеймс отправлялся в бар, что в конце квартала. Официант накрывал столик, выходящий на канал, приносил тонкий бокал пива, сэндвич с ветчиной, зеленый салат и жареную картошку с домашним майонезом. Хозяин заведения Гарри приветствовал Джеймса, тот махал рукой в ответ, пил пиво, ужинал, разглядывал туристов, небо, канал. Вода отливала розовым и оранжевым, вспыхивала в сгущающихся сумерках серебром, золотом и чернью, словно костер во тьме.

Обычно Джеймс и Ингрид разговаривали мало. Ингрид давно уже сказала Джеймсу все, что хотела сказать, и вообще предпочитала не лезть ему в душу. После первого бокала она прикасалась губами к его щеке и отправлялась в кино, на занятия йогой или испанским. Около полуночи Ингрид возвращалась и забирала Джеймса домой. Последние четыре недели он поднимался по лестнице самостоятельно, а то, что к полуночи Джеймс успевал изрядно набраться, делало подъем и легче, и опаснее.

Несмотря на открытое окно и включенный вентилятор, в квартире было нечем дышать. Усталая Ингрид быстро засыпала, а Джеймс еще долго сидел на балконе, наблюдая за припозднившимися гуляками и пьяницами на Либестраат. Иногда надевал наушники и слушал музыку, иногда смотрел по телевизору порно.

После того как Джеймс сломал ногу, они с Ингрид занимались любовью всего два раза, и оба наутро следующего дня, в тридцатый день его рождения. Следует заметить, что гипс тут ни при чем — просто голова Джеймса была занята другим.

~~~

В день его тридцатилетия Ингрид разбудила Джеймса рано утром, и они занимались любовью до восхода солнца. Затем он распаковал подарки: рубашку, мощную дрель и компакт-диск. Ингрид знала, как ему угодить. Шелковая оранжевая рубашка выглядела дорого, но не кричаще. Дрель с десятью скоростями фирмы «Фюрхт» оказалась гораздо мощнее его старой «Микоми». Но больше всего Джеймс обрадовался диску. «16 Lovers Lane». Группа «The Go-Betweens».

Ингрид поставила диск и выдвинула кожаное кресло на балкон. Задрав ногу в гипсе на перила, Джеймс потягивал черный кофе и смотрел на суетящихся внизу офисных служащих, в обоих направлениях пересекавших мосты через канал. Люди в одинаковых пиджаках напоминали ему сосредоточенных муравьев. Он довольно улыбнулся. До сих пор Джеймсу удавалось избежать этой бессмысленной гонки, а ведь, как ни крути, сегодня ему стукнуло тридцать.

Романтичная музыка звучала легко и беззаботно, воздух еще не утратил утренней свежести. Джеймс глубоко вздохнул и притянул к себе Ингрид, все еще неодетую, в легкой прозрачной сорочке.

— Что, опять? — притворно ужаснулась она, пряча лукавую усмешку.

В девять она ушла, предварительно опустив жалюзи. Родители поздравили Джеймса по телефону, а управляющий строительной фирмой поинтересовался, как его нога. Джеймс ответил, что снимет гипс через пару месяцев.

Затем он вернулся в постель и задремал под музыку. Джеймс не впервые слушал «The Go-Betweens». В юности у него была виниловая пластинка группы. Наверное, та запись принадлежала какой-нибудь бывшей подружке и сейчас пылится в магазине подержанных грампластинок. Песня напомнила Джеймсу большой дом с покатым из-за осевшего грунта полом на Лаф-стрит, в котором он жил в первый год учебы в университете. Джеймс представил себе бесконечный серый дождь за окном, узкую кровать, похмелье, остывший чай, «Love Is a Sign» и странную горько-сладкую печаль.

Теперь, лежа на широкой двуспальной кровати Ингрид, Джеймс снова ощущал ту же печаль, ту же сладкую горечь. Он думал о потерянной пластинке, обо всех оставшихся позади подружках, о времени, пролетевшем после учебы в университете. Тогда ему было девятнадцать, сегодня исполнилось тридцать. Под звуки «You Can't Say No Forever» Джеймс спрашивал себя, был ли в прошедших годах хоть какой-нибудь смысл? В его прошлом, его воспоминаниях?

Неудивительно, что он так любил эту группу. В их песнях радость от того, что ты молод, что ты жив и беззаботен, приглушалась скрытыми сожалениями и тайными страхами. Слушая музыку, Джеймс видел перед собой воду канала, постепенно меняющую цвет с наступлением сумерек.

Почти все утро Джеймс размышлял о своем новом возрасте. Неужели он успел прожить на свете целых тридцать лет? Джеймс пытался вспомнить, чем был наполнен каждый год из этих тридцати. Гораздо проще было бы вытащить из-под кровати коробки, но Джеймс не решался. Он так давно к ним не прикасался, что теперь испытывал перед коробками необъяснимый страх.

Сосчитать годы между четырьмя и восемнадцатью оказалось несложно. (По-настоящему никто не помнит первых, очень важных трех лет, когда тебя извлекают из материнской утробы, ты учишься ходить, а затем и говорить.) Однако потом в памяти все смешалось. В двадцать один закончил университет. В двадцать пять встретил Ингрид. Годы летели так быстро, так неуловимо! Джеймсу казалось, что он намеренно подгонял время, что год за годом его единственным желанием было заставить себя что-то забыть. Что-то, о чем он не решался думать даже теперь.

Джеймс лежал на кровати, а мысли роились вокруг. Он не мог различить их в темноте, но они жужжали и кружились, доводя до тошноты. Джеймс закрыл глаза, однако сон не приходил. Он вспомнил стихотворение Филиппа Ларкина, которое проходил в школе. «Утренняя серенада». Поэт писал о страхе смерти, который охватывает его в темные предутренние часы. Слова Джеймс забыл, помнил лишь настроение, а еще свои чувства, когда впервые прочел эти стихи в сером и мрачном классе.