Амгунь — река светлая - [42]

— Обалдел я! — И рассмеялся: — Обалдел!

А дождь разошелся не на шутку — зацокал, зацокал по пустым ведрам, зашуршал по жухлой листве все чаще, все сильнее, так что монтажники завалились в столовую мокрые и загалдели, матеря на чем свет стоит дьявольскую погоду, задымили было, но Ирина шикнула на них — столпились у выхода, докуривая сигареты.

Лешка Шмыков приклеился к Дениске:

— Ну, как дела, Корчагин?

— Как сажа бела! — лихо ответствовал Дениска, находясь все еще в том непривычном радужном состоянии, в которое определил его Иринин поцелуй. Да и что, кто ему Лешка Шмыков? Бог ты мой, он только и умеет — насмешничать.

А тут и другие монтажники стали подходить, и все к Дениске:

— Что там на обед сварганил, Денис? — И тянули носами: — Вкусна-а! — И гадали: — Борщ, а?

Стрыгин прибежал.

— О! Есть чем заправиться! Чует мое сердце — есть.

— Иди хоть руки помой, горе луковое! — укорила его Ирина. — Еще и за стол с такими руками сядешь!

— А чего садиться, если скамеек нет? — зацепился Лешка. — Мы уж стоя!

— Бедненькие какие!

— Хватит балаболить — мечи на стол! — прогрохотал Лыкин и сунул пустую чашку Ирине: — Валяй две порции!

— И в дождь, что ли, пойдете? — с тревогой спросила Ирина.

— А что нам дождь? Дождь — несознательный элемент. Давай, мать, не тяни резину! Жрать хоцца!

Ирина налила в его чашку по края и кусок мяса положила. Лыкин осклабился довольно, протянул руки, но Ирина ловко обвела его:

— Алексей!

И вручила чашку Лешке Шмыкову. Лешка такого хода не ожидал — раскрыл рот, да горячий борщ дал о себе знать — понесся Лешка к столу пулей.

Лыкин подступил к Ирине:

— Это ты чего фокусничаешь?

— А то! — И привстав на носки, попыталась поверх чубатых голов отыскать Лешку. — Как борщ, Леша? — Глаза сияют.

— Блеск! — орет Лешка и довольно смеется.

Этого Дениска стерпеть уже не мог. Чуть ли не бегом вылетел из столовой на вольный воздух, завернул за вагончик, притулился к задней стенке и расслабился там, скрытый от чужих глаз. Никого не хотел он сейчас видеть, да и чтобы другие видели его — не хотел.

А погода плакала, кто знает, может, за Денискины обиды: на небе беспросветно, гор не видно — там плывет туман. Тайга — нахмуренные брови, кругом стекленятся лужи, и тихо, глухо вокруг, только слышно, как хлюпает по брезентухе да по окатистой крыше вагончика дождь.

Дениска вспомнил водителя КрАЗа, подумал, что тот сейчас где-то в дороге, дождь закрапал ветровое стекло, и пришлось ему включить «дворник». Он тикает, как часы. А может, КрАЗ засел где-нибудь. Мало ли что… Но лучше бы повезло шоферу, думает Дениска, он целую неделю мотается по дорогам и спит и ест в кабине.

И вдруг острая зависть к водителю кольнула Дениску: уж его-то никто не назовет бузотером! Или пусть Черноиванов попробует назвать так Лыкина. Не посмеет — духу не хватит: Лыкин монтажник что надо. Они работают так: себя не жалеют. Надо — значит, надо, и на том конец. Дениска вздохнул тяжело, со всхлипом: «А меня в столовую сунули — тоже надо, говорят. Только не спросили, хочу или нет работать в столовой, когда все надрываются на тупике». И от этого обидно было Дениске непереносимо.

Он качнул головой над горькой своей судьбой, смежил глаза, ожидая еще слез, но слез уже не было — или кончились, или обида эта не коснулась так больно сердца, как в первый раз, или помешала им подвернувшаяся неожиданно мысль, что жалеют его здесь и берегут от тяжелой работы до поры. Только зачем ему эта жалость?

— Зачем? — всхлипнул Дениска.

Карчуганов, сбежав по всходнушке, воровато оглядевшись, завернул за вагончик, привалился было к стенке, да отпрянул, увидев Дениску.

— Денис?! — Вздохнул облегченно: — Фу, дьявол, напугал!

Сделал свое дело, подошел:

— А чего мокнешь-то? — Догадываясь, свел сурово брови: — Обидел кто? Ну, говори — любому голову сверну. Леха?

Кулаки сжал, бороду подклочил снизу тычком, сузил татарские глаза в гневе.

— Нет, — опасаясь за Лешку, заторопился Дениска, — обидно мне. Просто обидно, понимаешь? Меня в столовую сунули…

— Понятно… Не хочешь. — Замолчал глубокомысленно, посмотрел на Дениску: — Ясное дело…

Постояли, сгорбившись под дождем, подумали.

— А чего ж молчишь? — грубо спросил Карчуганов.

— А кому скажешь?

Доверительно, тихо сказал. В Карчуганове сквозь его суровость и наружную хищность Дениска угадывал и в глазах и в жестах доброту, скрытую от невнимательного человека. А порой казалось ему, что Карчуганов при всей своей доброте и порядочности может плохо кончить — слишком много в нем взрывчатой силы, ему не подвластной. Случись что-то не по нему — рубанет сплеча, и все…

И сейчас: вырвалось у Дениски слово, глянул он на Карчуганова и пожалел о сказанном — налился гневом Карчуганов, сильными плечами передернул дрожко, облапил Дениску, решительно потянул за собой:

— Айда к Лыкину!

— Да Лыкин при чем? — заупрямился Дениска, но Карчуганов, кажется, и не слышал его, втянул по всходнушке, торкнул дверь ногой. В столовой тяжело подступил к Лыкину:

— Ты скажи, Федор, парня в столовую запряг, а его желание спросил?

Лыкин, не глядя на него, усмехнулся криво, равнодушно спросил:

— Может, ты имеешь желание заменить его?