Американский пирог - [42]

— До встречи, — сказала я им, — и с Новым годом вас обоих!

Просто стыд берет, что некоторые не убирают пуансеттии аж до самой Пасхи! Видать, забот полон рот. К тому же зимою в Теннесси так зябко, что из дому и выходить-то не хочется. Нет, на кладбище хорошо летом. Городок кажется таким пригожим, окруженный реками и горами, напоенный солнцем, под розовым кисейным небом с кружевными облачками. С кладбища я видала красивейшие закаты. Некоторые все копаются, обсаживают могилы ирисами, чтобы вышла живая изгородь. Но я так не делаю. Мне нравится следить, как постепенно уходит лето, нравится выпалывать сорняки и чувствовать, как солнышко припекает спину. В июне, по утренней прохладе, я сперва убираю могилы Амоса и Руфи, а потом берусь за чью-нибудь чужую могилку, которая выглядит неухоженной. Порой даже кажется, что мертвых я знаю лучше, чем живых.

Когда приходит лето, я превращаю эти могилки в цветущий сад. С утра готовлю себе бутерброд, наливаю в баночку сладкого чаю и набираю в саду корзинку роз и дельфиниумов. Я начинаю полоть с краешка и вырываю все сорняки, весь черничник и дикие маргаритки. Оголодав, уплетаю свой бутерброд под дубом, на котором каждый год вьет гнездышко какая-то красная птичка. Иногда я закусываю тунцом, а иногда — яичным салатом. Я растягиваю удовольствие и любуюсь лежащим внизу городком с высокими белыми колокольнями, покосившимися крышами и машинами, жужжащими, точно шмели, на Вашингтон-авеню. Дни похода на кладбище бывают долгими и упоительными. Я вроде бы наедине со своими мыслями, но в то же время меня словно окружают тени родных. Скорей бы уже наступила весна! Спускаясь с холма, я услышала, как в ветвях одного из дубов запела иволга. Этой пташки я не слышала со времен своей юности в Маунт-Олив, и ее пение согрело мне душу. Я поняла, что это знамение, только доброе ли, дурное ли, не разобрала.

ФРЕДДИ

Едва войдя в центральную городскую больницу, я горько пожалела, что выкрала тогда в Мемфисе эти проклятые органы. Элинор направилась прямо к лифту, а я так и застыла в холле, кивая седовласым клеркам в регистратуре и прислушиваясь к шороху электрических дверей. За стеклянной перегородкой стрекотал матричный принтер, из которого постепенно вылезал лист бумаги. Без умолку звонили телефоны, и десятки разных голосов то и дело что-то отвечали, словно эхо, передразнивая друг друга. Я прошла через холл, улавливая обрывки разговоров из амбулаторного отделения.

— Простите, но нам нужен ваш страховой полис, чтобы…

— Ваше полное имя, пожалуйста.

— А это больно? Я почувствую боль?

— Пожалуйста, посидите здесь, пока вас не вызовут.

Пока мы с Элинор дожидались лифта, голос оператора из-под потолка непрерывно вызывал врачей: «Доктор Джемисон, зайдите в реанимацию. Доктор Траммел, перезвоните по номеру 6919. Доктор Грэнстед, вас ждут в операционной». Я уже и забыла авторитарную атмосферу больницы. Став пациентом, ты полностью отдаешься во власть совершенно чужих людей: медсестер, техников, диетологов, флебологов. Меня всегда раздражала эта система. Уже далеко не в первый раз мне пришло в голову: не оттого ли я выкрала органы, что хотела быть пойманной, хотя и знала, что это положит конец моей карьере. Но если так, если я и правда такая тряпка, то, выходит, я хотела порвать не только с медициной, но и с Мемфисом, и со своей первой любовью Джексоном Маннингом. Мы познакомились с ним в колледже, и оба мечтали стать ангиохирургами. Не припомню, чтоб я чувствовала разочарование или переутомление. Вкалывала как каторжная и слишком часто недосыпала, чтоб изобрести столь сложный план. Но разумеется, именно так и работает подсознание.

Реанимационная сестра пустила нас к Джо-Нелл, но та спала. Ее палата была частично застеклена: воздух в ней стоял прохладный и какой-то кислый. За ее кроватью выстроилась целая шеренга металлических аппаратов: подача кислорода, аспиратор, отсасывающий жидкости из полостей тела, сфигмоманометр, который измеряет артериальное давление. Ее капельница сообщалась с прокалиброванным агрегатом, который периодически клокотал, словно внутри него бился замурованный попугай. Мне показалось, что все реанимационные отделения одинаковы: в них всегда зима, и все словно тонет в снегах, льдах и коме.

— Мы скоро вернемся, — шепнула Элинор медсестре, которая пожала плечами и продолжила читать лист назначений.

Зал ожидания находился в новом кирпичном крыле больницы. В нем едва уловимо пахло специями, словно сквозь систему вентиляции прокачивали ароматическую смесь. Я не бывала в больницах со времен медицинского колледжа и удивилась, что в них теперь пахнет чем-то кроме лекарств; быть может, это только в центральной больнице Таллулы — лишь в этом крыле, на этом этаже, в этом безумном городишке.

Я оглядела зал: он был полон незнакомых лиц, дружно глазевших на нас с Элинор. Опустившись на стул с прямой спинкой, я запрокинула голову и закрыла глаза. До меня донесся голос оператора, гнусаво сообщавший, что Джексона Маннинга ждут в педиатрическом отделении. Мне невольно представилось, насколько иной была бы моя жизнь, не укради я тогда эти органы. В воображении зазвучал голос, произносящий мое собственное имя: «Доктор Мак-Брум, зайдите в операционную». Я бы носила накрахмаленный халат с моей фамилией, вышитой на кармане, а на шею вешала бы черный стетоскоп. Писала бы я с сильным наклоном, нечитабельным, как иероглифы, почерком. Я представила, как шагаю по этим длинным глухим коридорам, похожим на переходы в трюме военного крейсера. Мои туфли цокают по кафельному полу, вселяя уверенность в сердца пациентов, мимо которых я прохожу.