Американский Голиаф - [71]

Сквозь туннель рукоплесканий процессия прошла по кривым дорожкам Центрального парка, затем, обогнув акустическую раковину, выплеснулась на Пятую авеню, прорвалась сквозь скелетные тени лесов нового собора Святого Патрика, миновала мавританские башни храма Эмануэль[57] и на Сорок второй стрит бетонные стены резервуара Кротон.[58] Она почти коснулась обугленных развалин негритянского приюта, сожженного во время войны иммигрантами, боявшимися утонуть в потоке черных батраков, что несся на Север отнимать у них работу. Прошествовав под огромными окнами новенького особняка Стюарта,[59] возвышавшегося, будто памятник торговому богатству, участники марша свернули по Бродвею к Мэдисон-Сквер, где их приветливо встретила уже более фешенебельная толпа. Некоторое время караван Титана скользил между мириадами пятиэтажных офисных зданий, заполненных, точно ульи, новыми городскими дельцами, затем направился к церкви Троицы и Сити-Холл-парку. Шествие умышленно помедлило у Принтинг-Хауз-Сквер, где шла война за лучшие места между репортерами и иллюстраторами, с одной стороны, и мастерами фотокамеры – с другой, после чего наконец-то сжалось в комок у входа в шикарный отель «Метрополитен», вплотную примыкавший к саду Нибло, где исполину предстояло вершить свой суд. Не считая нескольких карманников и короткого протеста анархистов, марш прошел с ошеломляющим успехом.

Освободите меня из гроба. Не смерть я принес, но ЖИЗНЬ. Необузданный джинн. Ненасытный восход. Я знаю, как высвобождать сокровища из чрева камня. Я умею выпускать на волю нимф, троллей и сатиров, что прячутся в тенях теней. Дайте моим людям увидеть меня! Их приветствия – моя подстилка. Титан сожрет их прекрасные лица. Обещаю, они насладятся каждым укусом.

Кардифф, Нью-Йорк, 17 декабря 1869 года

Чурба Ньюэлл узнал о барнумовском исполине, когда человек из «Сиракьюс джорнал» спросил, каким, интересно, способом даже феномен вроде Голиафа умудряется находиться в двух местах одновременно. Как только до Чурбы дошло, что понимать это следует буквально, он рванул в Кардифф, где обнаружил огретого полицией Джорджа Халла в сильно примороженном состоянии. Рядом сидела Берта и наблюдала за клевавшими снег дроздами.

– Ну и прет этот ублюдок Барнум. «Исключительно истинный», черт бы его побрал! Что делать, Джордж? Надо что-то делать.

– А какая разница? – проговорил Джордж. – Мы-то ведь знаем правду, остальное – не важно.

– Прекращай нытье, и быстро. Что бы там ни прогнило у тебя в башке, сейчас не до того. Мы утираемся и жрем крапиву или едем в Нью-Йорк драться? Господи, кузен, я знаю одно: Нью-Йорк не вынесет двух исполинов. На карте кое-что подороже денег. Тут дело чести.

Ораторский пыл Чурбы Ньюэлла испугал Джорджа. «Честь дороже денег?» Хотелось бы знать, чьи это слова.

– Повтори, что ты сказал.

– Повторяю, только ты слушай. Они таскают по улицам исполина по имени Титан и говорят, что наш Голиаф – это две тонны вороньего карканья.

– Надо что-то делать, – сказал Джордж Чурбе.

– Помереть не встать, – сказал Чурба, – а я тебе о чем?

Чикаго, Иллинойс, 18 декабря 1869 года

Добравшись до Норт-Кларк-стрит, Барнаби Рак обнаружил Герхардта Буркхарта в трауре. Два дня назад был найден на улице замерзший труп Эдуарда Залле, учителя и партнера каменотеса. Полиция сказала, что Залле умер в сугробе, головой в снег, ногами кверху, – возможно, он стал жертвой чьей-то дурацкой выходки, возможно, его сбила с ног понесшая лошадь, возможно, он сам упал с горки. В том же виде, в каком его нашли, тело Залле лежало в мастерской Буркхарта – бледное и тщедушное, как палочка сельдерея; вид у скульптора был, как полагается, мертвый, несмотря на замазанные румянами губы и щеки. Обе руки замотаны марлей.

– Хочу сделать слепок, – объяснил Буркхарт, – сперва из парижского гипса, потом в бронзе. Руки были всем для этого человека, он сам был этими руками.

– Должно быть, страшный удар, – сказал Барнаби.

– Лучше бы я сам умер. Эдуард Залле был мне отцом, сыном и другом. И все равно он будет жить в своих работах. Этот человек наплодил столько серафимов и ангелов, что можно дважды заселить Небеса. А сколько фонарей, фронтонов, горгулий, фонтанов, всяких памятников? Его наследие – аллея красоты.

– Покойся же с миром. У него умиротворенный вид.

– Может пролежать так хоть целый год. Не скоро начнет разлагаться. Все дело в спирте. И еще в морозе.

– Воистину окаменение, – ответил Барнаби.

– Можно сказать и так.

– Печально думать, что человек столь великого таланта так мало известен. Однако он не первая жертва несправедливого забвения. Можно, пожалуй, утешиться, вспомнив всех тех безымянных художников, чьи работы – вечный дар человечеству. Оставленное ими переживает могучие империи и коронованных монархов. Имена их неизвестны, однако право на бессмертие – неоспоримо. Безмерно жаль, что никто за пределами Чикаго и слыхом не слыхал об Эдуарде Залле. Однако он оставил свой след, и в этом его победа.

– Я бы не сказал, что за пределами Чикаго так уж никто не слыхал об Эдуарде, – возразил Буркхарт. – Мы получали заказы из сотен разных мест.

– Местная слава, да, – сказал Барнаби. – Я говорил о более широкой и более универсальной известности. Если бы только мистеру Залле довелось получить работу, достойную его таланта. Не то чтобы я намеренно принижал ценность чикагского склепа, но все же есть разница между ним и куполом Святого Петра в Риме.