Американские горки. На виражах эмиграции - [4]

Время паковать чемоданы

К идее эмиграции нам с женой удалось вернуться только в 1989 году, когда усилиями М. С. Горбачева и его единомышленников страна вышла из изоляции. Выезд не только снова разрешили, но и перестали открыто травить отъезжающих в обществе, увольнять с места работы, лишать гражданства СССР. Мы, по совету осведомленного приятеля, взяли иммиграционные анкеты (их выдавали у посольства США в Москве), заполнили их и сдали обратно в посольство США где-то в июле 1989-го. К этому времени родители жены и ее старшая сестра только-только уехали своим ходом в Сан-Франциско. В посольстве нам назначили интервью на 18 марта 1990 года. Мы успешно его прошли и вылетели из Москвы 22 ноября того же 1990 года. Нашей дочери на момент отъезда почти исполнилось одиннадцать лет – десять с хвостиком. Ни малейшего понятия о том, куда мы едем и что там придется делать, у нас не было. Но мы и умом понимали, и в воздухе носилось, что в СССР оставаться невозможно.

Но мои родители и старший брат оставались в Москве и уезжать не собирались. Нас они не понимали и не поддерживали. У моего брата как раз приближалась защита докторской диссертации.

Пару слов надо сказать о родителях и семье старшего брата. Моя мама – очень открытый, исключительно положительный человек, необычайно легкий, оптимист от рождения. Она бы согласилась на переезд, тем более, что вышла несколько лет назад на пенсию. Но отец… Он прошел очень суровую школу жизни. Родился в небольшом райцентре в Житомирской области на Украине. В детстве он видел, как каждый день с улиц убирали трупы умерших от голода во время Голодомора. Только в 14 лет отец впервые заговорил по-русски, потому что мой дед послал его учиться в Одессу в ФЗУ (фабрично-заводское училище, аналог современного ПТУ). Преподавание там велось на идиш, но в городе, в основном, жители говорили по-русски.

В 1940 году отец, имея бронь, добровольцем пошел в армию, где и прослужил 33 года. За годы, проведенные на службе, ему довелось насмотреться всякого, и он очень опасался за нас и переживал, как бы чего не вышло. Мне в студенческие и школьные годы не разрешалось появляться у синагоги. Со слов отца, там велась постоянная видеосъемка. Нам внушали, что по телефону лишнего говорить нельзя, и вообще болтать нельзя: слово не воробей. Когда-то, казалось бы, давно, в молодые годы отца, на его глазах исчезали люди, прослушивались телефоны, граждан репрессировали по поводу и без повода. Эти страхи никуда не ушли из его сознания до конца жизни. Отец очень боялся за меня, за брата, который работал в «почтовом ящике» (закрытом НИИ). За свою военную пенсию, которую у него могли отнять за то, что он поставит свою подпись на наших документах на выезд. По тем временам это считалось преступлением против партии и народа. Подпись он так и не смог поставить, от одной мысли об этом он оказался в госпитале с инфарктом. За него с заверением нотариуса подписался мой товарищ.

Чисто технически подпись ставилась под заявлением о том, что гражданин СССР не имеет материальных претензий к своему сыну или дочери в связи с их выездом на ПМЖ за границу. По закону родители имели право на получение содержания от детей по старости. И вот эту подпись родителям, особенно членам КПСС, инкриминировали как пособничество в предательстве Родины их детьми. Если они не подписывали заявление, то сын или дочь не могли уехать. Такие случаи имели место. В институте связи учился знакомый парень, которого мать вот этой самой подписью, точнее её отсутствием, по идейным соображениям на 10 лет лишила возможности уехать. Он после научной работы 10 лет в кочегарке уголь кидал, диссидентствовал, пока времена не изменились, и он смог, в итоге, уехать в Израиль. Мать считала, что она его вырывает из лап сионистов.

Документы мы собирали летом 1990 года.

Аргументы к вопросу «уезжать или оставаться» в те годы (перестройка, кооперация) звучали примерно так же, как и сегодня.

– В принципе, жить и зарабатывать можно и дома.

– Всё меняется к лучшему.

– Если бы раньше, тогда понятно, а сейчас, когда наступила свобода, то зачем?

– Кому мы там нужны?

– Кто будет ухаживать за родителями без нас?

– А язык?

В конце 80-х начался настоящий исход евреев из СССР, из Москвы в частности. На вопрос: «Куда едете?» – частенько отвечали: «Не куда, а откуда». Почти каждую неделю мы переживали очередные проводы: слезы, прощания, объятия, поездки в Шереметьево и обратно. Самое тяжелое – вычеркивать имена из записных книжек. За год половина знакомых, занесенных в мои телефонные кондуиты, убыла за рубеж. От этого порой становилось не по себе.

Вот ведь молодость! Несмотря на все негативные моменты, жизнь бурлила, идеи фонтанировали. Место убывших знакомых постепенно занимали новые люди. В стране, несмотря ни на что, витал воздух перемен и надежд. Даже понимая необходимость эмиграции, решение не далось мне лично легко и просто. Были переживания.

У жены не только с советским режимом, но и со всем этим местом на карте имелись личные счеты почти с рождения. Светлана родом из Киева. Росла с сочной еврейской фамилией. Я в детстве, в Москве, с антисемитизмом сталкивался иногда, но скорее как с недоразумением, нежели нормой. В Киеве, мощнейшем университетском городе, реалии были другими. В вузы на дневное отделение евреев принципиально не принимали. Брянск – ближайший к украинской границе российский университетский город. В нём несколько крупных вузов, в частности, политехнический. В Брянске, в частном секторе и в общагах, жило несколько тысяч студентов-евреев с Украины, сотни киевлян, много одноклассников моей жены.