Американские фантастические рассказы - [34]

— Такие речи могут быть украшены доморощенными откровениями мистического или религиозного характера, либо, по вкусу оратора, этическо-философскими рассуждениями. Это должно вызвать чувство вины, обогащенное жалостью к страдающим больным, и заставить меня согласиться с требованиями наших доброхотов.

— Но я просто…

— Вы, — он наставил на нее палец, словно дуло револьвера, — упустили прекрасный шанс убедиться в справедливости моих слов. Если не ошибаюсь, вы пошли к какому-то эскулапу, он определил заболевание и направил вас к специалисту-онкологу, а тот, подтвердив диагноз, послал к коллеге на консультацию. Вас охватила паника, вы попали ко мне и излечились. Знаете, какой окажется их реакция, если вы продемонстрируете им это рукотворное чудо? «Самопроизвольная ремиссия!» — вот что скажут они в один голос.

— Кстати, не только врачи, — продолжал он, охваченный внезапным приступом гнева, и девушка невольно вздрогнула. — Каждый начнет уверять, что своим исцелением вы обязаны именно ему. Диетолог не забудет похвалить патентованные пшеничные ростки и рисовое печенье, священник падет ниц и вознесет хвалу Господу за то, что Он услышал его молитвы, а генетик сядет на своего любимого конька и заверит, что у ваших предков была такая же ремиссия, только они ни о чем не догадывались.

— Прошу вас, не надо, — вскрикнула она, но мужчина уже не мог остановиться.

— Знаете, какая у меня профессия? Инженер в квадрате, — механик и электрик, — с дипломом юриста. Окажись вы настолько глупы, чтобы рассказать, что здесь произошло (надеюсь все-таки на лучшее, но если ошибусь, знаю как защититься), мне светит порядочный срок за занятие врачебной практикой без разрешения. Кроме того, можете обвинить меня в насилии, — я ведь уколол вас шприцем, — и даже в похищении, хотя тут придется доказать, что вас вынесли прямо из медицинской лаборатории. Никто никогда не поверит, что я просто взял и вылечил больную раком. Вы не знаете, кто я, правда?

— Я даже не знаю, как вас зовут.

— А я вам и не скажу. Я тоже не знаю вашего имени.

— Ну, меня…

— Пожалуйста, не надо! Не желаю ничего слышать! Я хотел заняться вашей опухолью, поэтому вы здесь. А теперь хочу, чтобы вы вместе с ней исчезли, как только придете в себя и наберетесь сил. Я достаточно ясно выразился?

— Позвольте мне одеться, — произнесла она, — и я немедленно уйду.

— Даже без прощальной речи о моральном долге и любви к человечеству?

— Да, да. — Неожиданно злость пропала, она почувствовала жалость к этому человеку. — Я просто хотела вас поблагодарить, вот и все. Что тут плохого?

Он тоже успокоился. Подошел к кровати и присел, так что их лица оказались совсем рядом.

— Это очень мило с вашей стороны, — мягко произнес он, — несмотря на то, что добрые чувства испарятся, скажем, дней через десять, когда вас убедят в «ремиссии», либо через полгода, год, два, пять лет, по мере того, как обследования будут раз за разом давать отрицательный результат.

В его словах сквозила такая печаль, что она не удержалась и дотронулась до руки, которой он держался за край кровати. Мужчина не убрал ее, но и не показал, что тронут ее участием.

— Почему же вас нельзя поблагодарить за то, что вы для меня сделали?

— Это стало бы для вас символом веры, — холодно отозвался он, — а ее уже нет, если она вообще когда-нибудь существовала. — Он поднялся, пошел к двери. — Не уходите сегодня. Уже темно, дороги вы не знаете. Увидимся завтра утром.

А утром дверь оказалась открытой. Постель заправлена, все белье, которым она пользовалась — простыни, наволочки, полотенце — аккуратно сложены на стуле.

Девушка исчезла.

Он вышел во дворик и погрузился в созерцание бонсаи.

Утренние лучи золотили верхушку кроны, придавали изогнутым серовато-коричневым, казавшимся бархатными сучьям выразительность барельефа. Лишь тот, кто вместе с бонсаи проходит полный цикл жизни дерева, растит его, словно сына — подлинный хозяин (есть еще владельцы, но это низшая порода), по-настоящему чувствует связь, существующую между человеком и деревом.

Бонсаи обладает индивидуальностью, ведь он живет, а всему живому свойственно меняться, а еще развиваться согласно собственным желаниям. Человек смотрит на дерево, рисует в воображении форму, которую оно должно принять, чтобы удовлетворить его чувство прекрасного, и приступает к реализации замысла. Дерево, напротив, ограничено собственными, раз и навсегда закрепленными, возможностями; оно погибнет, но не сделает чего-либо, не свойственного деревьям, никогда не преступит пределы времени, отведенного Природой на тот или иной жизненный цикл. Поэтому формирование бонсаи — всегда компромисс, всегда взаимное уважение.

Человек не может сам создать бонсаи, и дерево не способно преобразовать себя в нечто, находящееся на стыке природы и искусства. Все должно происходить, основываясь на постепенно возникающем понимании и воле к сотрудничеству, что требует немало времени. Хозяин помнит свое бонсаи — каждую веточку, трещинку, каждую иголку — и часто бессонной ночью или когда выдается свободная минутка, за тысячи миль от дома чертит в памяти линию ствола или ветки и планирует будущее дерева. Заслоняя определенную сторону тканью, прикрывая корни, используя проволоку, воду и освещение, траву, забирающую лишнюю влагу, человек объясняет бонсаи, чего он хочет. Если цель обозначена ясно, оно откликнется и будет послушно воле хозяина. Почти послушно. Ибо всегда существуют чисто индивидуальные отклонения от запланированной формы — своеобразное проявление чувства собственного достоинства: «Ладно, я сделаю так, как ты хочешь, но сделаю это по-своему». Иногда дерево может логично и ясно объяснить человеку подобные отклонения, но чаще словно с улыбкой говорит ему, что прояви он больше понимания и любви, мог бы избежать такого.