Американха - [35]

Ифемелу удивилась, до чего соскучилась по самой Нсукке, по привычному неспешному ритму, по сборищам друзей у нее в комнате до глубокой ночи, по безобидным сплетням, повторенным не раз, по лестницам, по которым восходишь и нисходишь, будто постепенно просыпаясь, — и по утрам, выбеленным харматаном. В Лагосе харматан — это всего лишь вуаль дымки, а в Нсукке — ярящееся верткое присутствие: утра зябкие, ранние вечера пепельные от жара, а ночи неведомые. Пыльные вихри возникали вдали — очень красивые; они крутились, пока все вокруг не укрывалось бурым. Даже ресницы. Все жадно всасывало влагу: фанерное покрытие парт отставало и выгибалось наружу, хрустели страницы учебников, одежда высыхала через минуты после того, как ее вешали после стирки, губы растрескивались и кровоточили, все держали «Робб» и «Ментолатум»[77] под рукой, в карманах и сумках. Кожа у всех блестела от вазелина, а то, что намазать забывали — между пальцами или на локтях, — делалось тусклого пепельного цвета. Ветви деревьев оголяло вчистую, и в них, облетевших, появлялось некое гордое отчаяние. Базары у церквей напитывали воздух ароматами, стелился дым обильной стряпни. В некоторые вечера жар ложился, как толстое полотенце. А в иные вечера прилетал резкий холодный ветер, Ифемелу бросала свою комнату в общежитии и, свернувшись рядом с Обинзе на матрасе, слушала, как воют снаружи казуарины, там, в мире, что внезапно уязвим и хрупок.

* * *

У Обинзе ломило мышцы. Он лежал на животе, Ифемелу сидела на нем верхом, массировала ему спину, шею и бедра — и пальцами, и костяшками кулаков, и локтями. Он весь был болезненно напряжен. Она встала на него, осторожно опустив стопу на тыльную сторону одного бедра, затем — другого.

— Нормально?

— Да. — Он стонал от приятной боли. Она нажимала понемногу, его кожа грела ей ступни, тугие узлы мышц расплетались. Она оперлась рукой о стену и вбуравила пятки поглубже, двигаясь по дюйму, а Обинзе кряхтел: — Ай! Ифем, да, вот там. Ай!

— Растяжки надо делать после игры в мяч, господин мужчина, — сказала она, ложась сверху ему на спину, щекоча подмышки и целуя в шею.

— У меня есть предложение о массаже получше, — сказал он. Раздевая ее, он не остановился, как прежде, на белье. Он снял и его, Ифемелу подняла ноги, помогая ему.

— Потолок, — сказала она неуверенно. Останавливать его не хотелось, но она представляла это иначе, решила для себя, что они сделают из этого тщательно продуманную церемонию.

— Я выну, — сказал он.

— Ты же знаешь, что это не всегда помогает.

— Не поможет — примем Младшенького.

— Перестань.

Он посмотрел на нее:

— Но, Ифем, мы же все равно поженимся.

— Ты глянь на себя. Я, может, встречу богатого красивого дядю и брошу тебя.

— Невозможно. Мы уедем в Америку, когда окончим учебу, и вырастим превосходных детей.

— Ты скажешь что угодно, потому что мозги у тебя сейчас между ног.

— Да они у меня всегда там!

Оба рассмеялись, а затем смех утих, уступил место новой, неведомой серьезности, скользкому единению. Для Ифемелу все оказалось блеклой копией, бессильной тенью того, что она себе про это навоображала. Он вышел из нее, содрогаясь, пыхтя и держась из последних сил, а ее снедало беспокойство. Ифемелу до самого конца была напряжена, не смогла расслабиться. Представляла себе, что за ними наблюдает его мать: этот образ навязался ей — и, что еще страннее, оказался двойным, мама и Оньека Онвену, обе смотрели за ними не мигая. Ифемелу знала: никак не сможет она рассказать матери Обинзе, что́ произошло, хотя и обещала, и верила, что сможет. Но теперь совершенно не понимала как. Что сказать? Какими словами? Ожидает ли мама Обинзе подробностей? Они с Обинзе должны были продумать все как следует, и тогда она бы знала, как об этом докладывать его матери. Внезапность произошедшего несколько потрясла ее — и немного разочаровала. Показалось, что оно в конечном счете того не стоило.

Когда через неделю с чем-то Ифемелу проснулась от боли — резкого жжения в боку и жуткой болезненной тошноты, охватившей все тело, — она запаниковала. Затем ее вырвало, и паника усилилась.

— Это случилось, — сказала она Обинзе. — Я беременна. — Они встретились, как обычно, у столовой Экпо после утренней лекции. Студенты шли мимо. Рядом курила и смеялась компания ребят, и на миг почудилось, что смеются они над ней.

Обинзе наморщил лоб. Он, казалось, не понимал, о чем она говорит.

— Но, Ифем, не может быть. Слишком рано. Кроме того, я же вышел.

— Я тебе говорила, это не помогает! — воскликнула она. Он внезапно показался ей маленьким растерянным мальчиком, и он беспомощно смотрел на нее. Паника Ифемелу возросла. Повинуясь внезапному порыву, она махнула проезжавшему мимо окаде, запрыгнула на багажник и велела мотоциклисту ехать в город.

— Ифем, что ты делаешь? — спросил Обинзе. — Куда ты?

— Звонить тете Уджу, — ответила она.

Обинзе сел на следующего окаду и вскоре нагнал ее, они прокатились мимо университетских ворот к конторе НИТЕЛ,[78] где Ифемелу выдала человеку за облезлой конторкой бумажку с американским телефоном тети Уджу. Говорила Ифемелу шифрованно, придумывая шифр на ходу, — из-за людей, болтавшихся вокруг: кто-то ждал звонка, кто-то просто ошивался без дела, но все с бесстыжим открытым интересом слушали чужие разговоры.