Американец - [52]

Она вышла примерно через час и показалась мне совершенно опустошенной, как человек, только что сведший счеты с чем-то весьма неприятным. Мне вдруг стало ее жалко и даже захотелось подойти и предложить свою поддержку. Кто я такой, чтобы осуждать ее? Я понял, в чем ее трагедия: она больше не хотела жить прежней жизнью. А мой сын силой удерживал ее подле себя, пользуясь близнецами как предлогом.

Может, подумал я, смерть от удушья во время сексуальных утех была уготована Ребекке судьбой.

Я следовал за ней по Корсоди-Порта-Нуова. Она выглядела как обычный житель мегаполиса среди миллионов других людей, которые точно так же поглядывали на витрины магазинов и замедляли шаг, набирая сообщения в мобильном телефоне. Преследование до того меня поглотило, что я не заметил, как далеко мы ушли. Я никогда прежде не бывал в этом районе.

Здания вокруг изменились, стали выше и неприступнее, темные стекла не пропускали свет, по мостовым из белого камня мел ледяной ветер. Цоканье каблуков Ребекки эхом разносилось по гранитным плитам, которые придавали этому месту сумрачный, бездушный вид. Даже трамвайные пути – единственное, что в Милане вселяло в меня уверенность, – исчезли. Вдруг Ребекка остановилась посреди тротуара. У меня на миг перехватило дыхание.

Наверняка она обнаружила слежку. Недолго думая, я нырнул в бетонный портик и потерял ее из виду, когда же снова выглянул, то обнаружил, что она объясняется жестами с кем-то за стеклом – с кем, мне не было видно. Сначала она улыбнулась, потом подняла руку и помахала. Тот человек открыл дверь и вышел на пустынную улицу, за его спиной промелькнул битком набитый бар, где гремела музыка. Мужчина бросился к ней и обнял, в ответ Ребекка страстно поцеловала его в губы, после чего они вместе зашли внутрь.

Я узнал его, это был он. Тот же мужчина с бородкой клинышком и усами д'Артаньяна, которого я видел на сайте университета.

Тем вечером Ребекка вела себя идеально. Она вела себя идеально с детьми, с мужем и, даже учитывая нашу взаимную холодность, со мной. Если бы в квартиру в этот миг заглянул консультант по маркетингу, он непременно заключил бы с нами контракт на исполнение роли счастливого семейства в рекламном ролике. Мне стало стыдно, что я ее пожалел.

На следующий день я спросил у Марчелло, знает ли он, куда его жена ходит каждый день, и тот ответил, что на прием к психотерапевту.

– Каждый день?

– Ладно. – С печальным видом он поднялся с кресла. – Похоже, тебе пора возвращаться в Неаполь. Спасибо за все, что ты для нас сделал в этот тяжелый период, мы тебе очень благодарны.

Я убедил себя, что близнецам будет лучше с матерью-шлюхой, чем вообще без матери. Я не мог сделать детей сиротами, никогда бы себе этого не простил. И потом что-то мне подсказывало, что в глубине души Марчелло знал о моих намерениях.

Свидетельство моего крупнейшего провала было прямо передо мной. Все эти годы я мечтал уберечь сына от жизни в клоаке, я не дал ему превратиться в хулигана с окраин, разлучив с лучшим другом, – устранив все, что могло бы помешать мне сделать из него приличного человека – здравомыслящего, современного, состоятельного. А в результате он оказался слабаком, неспособным справиться с трудностями, рабом собственных широких взглядов, потерявшим голову из-за женщины. Но виноват в этом я. Я задавил его индивидуальность, и вот, глядя вглубь бездны, он выбрал единственно верный путь, чтобы не рухнуть вниз, – стал хорошим, культурным и свободомыслящим юношей.

Пришло время все исправить. Я должен был лично взяться за дело. Это как вернуться в «Гамбринус» в Неаполе, усесться за один из лучших столиков и заказать то самое мороженое, которое дон Джеппино не смог мне купить.

Я взглянул сыну в глаза, надеясь, что он поймет, как сильно я его люблю.

– Хорошо, – ответил я, – дай мне пару дней.

Той ночью я забил имя Вольфанго Патане в поисковик и обнаружил, что на следующий день он выступал в Палаццо Медзанотте на университетской конференции.

Если и было место, куда я всю жизнь мечтал попасть, то это здание Миланской биржи.

К несчастью, фашистский храм торговых сделок, на который я молился все эти десятилетия и через который прошли все указания головного офиса Банка Неаполя о купле и продаже акций, остался в прошлом, превратившись в конгресс-холл и место паломничества для туристов. Биржевой зал разделили модульными стенками на зоны, где многочисленные Патане по очереди толкали свои туманные прогрессивные речи, на историческом балконе расположился кейтеринг, а Купол созвездий, подобие небосвода, заменили современные фонари.

Вдруг меня осенило.

Я всю жизнь испытывал ностальгию по тому, что мне не принадлежало. Лишь в эту секунду, оказавшись среди сотен людей, бродивших, как отары овец, и вежливо объяснявших друг другу, как пройти к желтому или синему залу, бару с витаминными напитками и туалету для инвалидов, – лишь в эту секунду мне стало ясно, что моя эпоха ушла, прошло время любить, ненавидеть, надеяться, бороться, богатеть и созидать. Что осталось от выкриков и испарины брызжущих слюной биржевых брокеров, жадных до комиссионных?