Американец - [115]

— Помилуй нас, Боже! — не выдержала старая служанка. — Сколько во всех нас плохого, сколько зла!

— Ну, не знаю, — возразил Ньюмен. — Да, плохих людей немало, а я очень рассержен, очень уязвлен, очень ожесточен, но плохим человеком себя не считаю. Меня жестоко оскорбили. Беллегарды причинили мне страшную боль, а я хочу причинить боль им. Этого я не отрицаю, напротив, я прямо говорю — ваш секрет я собираюсь употребить для того, чтобы отомстить им.

Миссис Хлебс, казалось, даже дышать перестала.

— Вы хотите их ославить? Осрамить?

— Я хочу сбить с них спесь, раз и навсегда! Я хочу расквитаться с ними их же оружием. Хочу унизить их так, как они унизили меня! Они подняли меня на помост и выставили всему свету на обозрение, а потом подкрались сзади и спихнули в бездонную яму — валяйся, мол, там, скули и скрежещи зубами! Они сделали из меня дурака перед всеми своими друзьями. Но ничего! Я расправлюсь с ними еще почище!

От этой страстной речи, произнесенной столь пылко, поскольку Ньюмен в первый раз имел случай вслух сказать все, что думает, в неподвижных глазах миссис Хлебс тоже зажглись огоньки.

— Полагаю, у вас есть все основания гневаться, сэр, но подумайте, какое бесчестье вы навлечете на мадам де Сентре.

— Мадам де Сентре похоронена заживо, — вскричал Ньюмен. — Что ей теперь честь или бесчестье? За ней как раз сейчас запирается дверь склепа.

— Ох да! И не говорите! — простонала миссис Хлебс.

— Ее больше нет, как нет и ее брата Валентина, они предоставили поле действий мне. Словно все случилось по указанию свыше.

— Верно, — согласилась миссис Хлебс, его слова явно произвели на нее впечатление. Несколько минут она молчала, затем спросила: — И вы повлечете миледи в суд?

— Да суду нет дела до титулов, — ответил Ньюмен. — Если даже она и совершила преступление, в глазах судей она не миледи, а злая старуха.

— Ее повесят, сэр?

— Все зависит от того, что она натворила, — и Ньюмен испытующе посмотрел на миссис Хлебс.

— Это же уничтожит их семью, сэр.

— Такую семью давно пора уничтожить, — рассмеялся Ньюмен.

— И я, в мои годы, останусь без места, сэр! — вздохнула миссис Хлебс.

— Ну, о вас я позабочусь! Вы перейдете жить ко мне. Будете моей экономкой или кем захотите. Я буду платить вам пенсию до конца вашей жизни.

— Спасибо, сэр, спасибо! Вы уже обо всем подумали! — и миссис Хлебс, казалось, погрузилась в размышления.

Понаблюдав некоторое время за ней, Ньюмен вдруг заметил:

— А вы, миссис Хлебс, видно, очень любите свою госпожу!

Старуха быстро взглянула на него.

— Я бы на вашем месте не стала так говорить, сэр. Не думаю, что любить ее входит в мои обязанности. Я много лет служила ей верой и правдой, но доведись ей завтра умереть, говорю вам, как перед Господом, — вряд ли пролью по ней хоть одну слезинку! — И после паузы добавила: — Да и не за что мне ее любить. Самое доброе, что она для меня сделала, так это из дому не выгнала.

Ньюмен видел: его собеседница становится все откровеннее. Ясно было, что если можно подкупить обстановкой, то на миссис Хлебс, с ее закоснелыми привычками, все больше действует необычность этого заранее назначенного свидания с таким простым в обращении миллионером в столь романтическом месте. Природное чутье подсказывало Ньюмену, что он не должен ее торопить, пусть время и окружение делают свое дело. И он молчал, только участливо поглядывал на миссис Хлебс, а та сидела, чуть покачиваясь, обхватив руками острые локти.

— Миледи однажды очень меня обидела, — продолжила она наконец. — Когда она сердится, язык у нее ох какой хлесткий! Это случилось давно, но я ничего не забыла. Ни одной живой душе не сказала, держала обиду при себе. Верно, я злая, только я эту обиду лелеяла, она старела вместе со мной. Незачем было ее вынашивать, это уж точно. Однако, сколько я живу, столько и моя обида живет. И умрет вместе со мной, не раньше!

— А что за обида? — спросил Ньюмен.

Миссис Хлебс опустила глаза и ответила не сразу.

— Не будь я англичанкой, сэр, я сказала бы вам не задумываясь, но порядочной женщине, да еще родом из Англии, такое рассказывать нелегко. Правда, порой мне думается, что я у этих французов многое переняла. То, что я вам скажу, случилось, когда я была куда моложе и выглядела совсем не так, как нынче. Я была девица хоть куда, сэр, хотите — верьте, хотите — нет, и яркая. Миледи тоже была молода, а моложе всех казался покойный маркиз — по своим повадкам, сэр, я это имею в виду. Красавец был мужчина, умел жить и падок был до удовольствий, как все французы. И надо вам сказать, сэр, иной раз он искал эти удовольствия среди тех, кто был ниже его. Миледи часто его ревновала, и вы даже не поверите мне, сэр, однажды и я удостоилась такой чести — она приревновала его ко мне. В тот день у меня на чепце была красная лента, так миледи налетела на меня и потребовала ее убрать. Обвинила в том, будто я надела ленту, чтобы завлечь маркиза. Я никогда не была дерзкой, но тут ответила ей, как пристало честной девушке, и слов не выбирала. Красная лента! Нашла к чему придраться! Будто маркиз обращал внимание на ленты! Потом-то миледи убедилась в моей безупречной порядочности, но никогда и словечком не обмолвилась на этот счет. А вот маркиз меня отмечал! — И миссис Хлебс добавила: — Я эту красную ленту сняла и спрятала в ящик комода. Она у меня там по сей день хранится. Теперь она уже выцвела, стала розовая, но так и лежит. Моя обида тоже выцвела, прежней боли и следа нет, но она тоже при мне, — и миссис Хлебс погладила лиф черного платья.