Америка — справа и слева - [78]

— А сколько стоит лечение?

— За каждые сутки пребывания в госпитале пациент платит пятьдесят девять долларов. Это только за койку, питание и обслуживание. Каждая операция, каждая процедура, каждая инъекция — отдельный счет. Лечащему врачу — отдельный счет, — объяснил главный врач и развел руками. — Конечно, это фантастически дорого. Но вы знаете, что госпитальное обслуживание в Нью-Йорке стоит еще дороже.

Путешествуя по Америке, Ильф и Петров останавливались, как они пишут, в четырехдолларовом номере гостиницы на двоих. Обед в ресторане обходился тогда доллара в два на человека, а бензин в штате Нью-Йорк стоил шестнадцать центов за галлон. Сейчас эти цены кажутся просто сказочными. Галлон бензина сегодня стоит от тридцати девяти до сорока двух центов в зависимости от качества. О стоимости обеда и отелей мы уже упоминали.

Цены продолжают стремительно расти. Главные причины этого роста: война во Вьетнаме и колоссальные расходы на вооружение. Домохозяйки, приходя в магазин, в отчаянии хватаются за голову. Не удивительно, что в последние годы растет количество забастовок с требованием повышения зарплаты. Как раз, когда мы были в Америке, бастовали рабочие компании «Дженерал электрик». Нет, не стали американцы счастливее оттого, что электрические домики мистера Рипли вошли в быт Америки. Оказалось, что для счастья нужно гораздо больше, чем дрессированное электричество.

В Нью-Йорке, самом богатом городе капиталистического мира, особенно отчетливо видно, что такое нищета. Когда Москвич еще собирался в путь, он выписал в свой блокнот несколько абзацев из «Одноэтажной Америки», в которых Ильф и Петров делились своими впечатлениями от посещения нью-йоркской ночлежки:

«Из одного дрянного домишка доносилось скучное-прескучное пение. Человек, стоявший у входа в домик, сказал, что это ночлежный дом Армии спасения.

— Кто может ночевать здесь?

— Каждый. Никто не спросит его фамилии, никто не будет интересоваться его занятиями и его прошлым. Ночлежники получают здесь бесплатно постель, кофе и хлеб. Потом они могут уйти. Единственное условие — надо принять участие в вечерней и утренней молитве.

Пение, доносившееся из дома, свидетельствовало о том, что сейчас выполняется это единственное условие. Мы вошли внутрь.

Раньше, лет двадцать пять тому назад, в этом помещении была китайская курильня опиума. Это был грязный и мрачный притон. С тех пор он стал чище, но, потеряв былую экзотичность, не сделался менее мрачным. В верхней части бывшего притона шло моление, внизу помещалась спальня — голые стены, голый каменный пол, парусиновые походные кровати. Пахло плохим кофе и сыростью, которой всегда отдает лазаретно-благотворительная чистота. В общем, это было горьковское «На дне» в американской постановке».

Мы увидели горьковское «На дне» в современной американской постановке. Негр-полицейский, к которому мы обратились с просьбой показать нам ночлежный дом, повел нас по темной боковой улице, заваленной всякой дрянью: тряпками, промасленной бумагой, битой штукатуркой, щепками, пустыми пивными банками. Наконец, у какого-то дома мы спустились на десять подвальных ступенек. Ударом своего тяжелого башмака он отворил дверь и сказал:

— Вот здесь!

В нос ударил гнилой, тошнотворный запах. Длинная узкая комната со сводчатым каменным потолком освещалась тусклой банной плошкой. Вдоль холодных цементных стен на чугунных парковых скамейках расположились люди. Вернее, это были тени людей, потерпевших крушение в бурном житейском море и безжалостно выброшенных за борт. Вечерняя молитва еще «е начиналась. Закрыв от усталости глаза, ночлежники терпеливо ждали, когда повар Армии спасения раздаст им по кружке жидкого кофе. Здесь не было ни протестующего Сатина, ни озорного Васьки Пепла, ни хитрого старца Луки со своей утешающей ложью. Лица ночлежников не выражали ни надежд, ни желаний, ни способности к борьбе. Они полностью и окончательно проиграли сражение с жизнью, смирились с этим и теперь были похожи друг на друга, как стершиеся пятаки.

— А чем же они занимаются днем? — спросил Москвич.

Полицейский сплюнул:

— Болтаются в порту, роются в мусорных чанах. Иногда они подходят к вам и говорят: «Сэр, не дадите ли вы мне двенадцать центов? Их мне недостает на автобусный билет. Я забыл кошелек дома». И вы даете ему двенадцать центов, хотя прекрасно знаете, что ни дома, ни кошелька у него нет, да и вообще ему некуда ехать.

— А что было раньше в этом помещении?

— По-моему, всегда была ночлежка. Во всяком случае, до второй мировой войны здесь уже спали бродяги. Тогда нью-йоркские ночлежки принимали двадцать тысяч человек. Мне известно, что сейчас в ночлежных домах ночуют семьдесят пять тысяч ньюйоркцев…

Как-то вечером мы возвращались в свою гостиницу. На перекрестке 79-й улицы и Бродвея мы догнали старика, который вел на поводке шесть маленьких собачонок.

— Зачем этому человеку столько собак? — спросил Москвич.

И вот надо же? В Нью-Йорке около двенадцати миллионов жителей. Они говорят по-английски, по-испански, по-итальянски и бог его знает еще по-каковски. А этот старик, оглянувшись, ответил по-русски: