Америка, Россия и Я - [44]

Хорошо, что Даничка повёл себя естественным образом: начал скользить на заднице, положив одну ногу под другую, по полированному полу холла отеля, от зелёных пальм, стоящих в золотых бочках, до стола, где сидела женщина с длинными ресницами, механически закрывавшимися и открывавшимися, с губами, растягивавшимися тоже при помощи скрытых где‑то верёвочек, как кукла Сергея Образцова.

Даничка летает взад и вперёд, как по ледяной горке, «ш–ш-ш!» приговаривая, подняв руки кверху. Мы зарегистрировались, пока он отвлекал всеобщее внимание на улыбки. Наш обшарпанный чемоданчик остался незамеченным.

— Смотри, как Даничке и всем приятно от его свободных действий! — сказал мне Яша.

— А я только за полицейскими хорошо умею следовать!

Пока я осматривала номер нашего первого американского отеля (отель «Латом» не числиться под названием «первый»), внесли, вернее доставили наш чемоданчик, который на тележке с вызолоченными ручками, вешалками, кожаными ремнями, подставками совсем не выглядел замызганным и стыдным, удивив — преобразованием вещи в окружении.

А как удивила ванная комната: размерами, зеркальностью и обилием полотенец, сложенных стопками. Полотенца были и большие, и маленькие, и крохотные, и пушистенькие, и лохматенькие. Они и висели, и лежали, и даже стояли. Ароматные травы в корзинах, приправы для мытья, лосьоны, шампуни, шапочки для головы, мыла, тюбики, коробочки! Два белых мохнатых халата, сушилка для волос, зеркала для обозрения со всех сторон. Халат я сразу надела.

Громадный телевизор, обнаруженный в шкафу, телефоны, бар, заполненный недоступными маленькими бутылочками всего, что есть на свете, утоляющего жажду и возбуждающего аппетит.

Я захватила с собой несколько стаканчиков кефира, и тут же, открыв их, обнаружила, что есть содержимое нечем — ни ложечек, ни вилочек! Тогда я быстро приспособила кончики зубных щёток, уговорив Яшу таким образом поужинать. Вслед за съеденным кефиром, подошла очередь томатного сока, открывая банку которого, я красными брызгами обдала надетый белоснежный, мохнатый халат: «Ай! Ай!» Что делать?

Тут же смыла все красные пятнышки ароматным мылом. Но как его быстро высушить? — хочется в нём побыть! Вижу подвешенный фен для сушки волос и надев халат снова, включаю фен на самый высший режим — водить визжащими струями горячего воздуха по мокрым частям халата с телом. Начинается просушивание!

— Освоение простолюдина в великолепии! «Из России с искусством», — говорю я Яше.

Вашингтон, при беглом взгляде на архитектуру, напоминал Москву. Две столицы взаимодействуют без всяких соглашений. Здания поменять — и ты не отличишь, московское оно или вашингтонское. В воздухе, видно, есть скрытые течения.

Здравствуй, родной, знакомый социалистический реализм! Ты не меняешься за океаном, хранишь свою форму: чёткую, жёсткую, имперскую, живуче застыв в рутинно–условном стиле!

В Вашингтоне меня поразили две встречи: музеи, с помещёнными в них гениями, натасканными со всей Земли, — но никакой гений не должен подняться выше Капитолия, увенчанного шести–метровой Статуей Свободы.

И — памятник Тарасу Шевченко! Ни с того ни с сего, стоит посреди Вашингтона. Украинцы поставили — «Дывлюсь я на нэбо»!

Ах, если бы русские воздвигли групповую скульптуру: Николай Васильевич Гоголь, а вокруг — его персонажи, с которыми он сердечно разговаривает, а они — с пустотами, вместо лиц, как принято в Америке, чтобы каждый мог своё вставлять и фотографироваться на память: «Из России с Николай Васильичем»! Вот только денег не собрать — никто не захочет себя увидеть сфотографированным в таком обличье.

В глубине наивная надежда, что это не ко мне относится. Разве что рассчитывать на друзей, приятелей и знакомых, как я, например?! Хочу быть только русалочкой, ищущей злую мачеху.

Моя кронштадтская подруга Скрипа, с которой я бегала по Кронштадту, заменяя ей один костыль (она была самая длинная в классе, а я — самая маленькая), дразнила вместе с мальчишками другую девчонку, ходившую на протезе: «Хромоножка! Хромоножка!» Сама, стоя на костылях с деформированной ногой и прыгая на одной ноге, она никогда не упускала случая подразнить ту, другую. Много позже она, переживая ту ситуацию, спрашивала:

— Ну почему я так делала? Мне стыдно! Какие дети жестокие!

Мой двоюродный брат Вит утешал Скрипу, говоря, что её хромая нога не мешала видеть, что она «хромее» хромоножки…

На конференции в разных залах происходило что‑то с русским языком и русской литературой, обогатившей человечество. В одном из залов был доклад только что приехавшего знаменитого русского диссидента. Он был такой важный, что стал произносить свою речь по–английски, решив: раз не боялся КГБ, то и английский знает. Его английский был катастрофическим — ещё хуже моего, и мало кто мог разобрать, о чём шла речь. Нашего знаменитого диссидента никто не понимал.

— Нас не понимают! Нас не понимают! Носороги! Носороги! Жабы! — восклицали в кулуарах активные приехавшие бывшие советские люди — писатели и диссиденты. Годы, проведённые в тоталитарной стихии, давали нам это чувство превосходства.

Я, прогуливаясь с Даничкой по коридорам, слышала эти возмущения, и даже встретила самого докладчика, который сказал, что он доволен своим хорошо сделанным докладом, а потом спросил меня: «Это ваш ребёнок?», указывая на Даничку.