Америка, Россия и Я - [43]

Мою первую любимицу — голубую «Импалу» — свезли на кладбище за двадцать пять долларов, омоченную моими слезами, после кратковременного с ней моего романа, во время которого я её, с одной стороны, лелеяла и холила, а с другой, — терзая попытками приручить слушаться меня, била ей бока и выворачивала внутренности. Она умерла в моих руках, и никто не мог ей помочь; знающие люди нам посоветовали «больше в неё денег не вкладывать», а приобрести новую, что мы и сделали. Другая была и не моложе, и не лучше умершей, однако передвигалась; на ней мы и отправились в наше первое дальнее самостоятельное путешествие.

Проносились, мелькали вывески, выходы, съезды. Где наш выход?

— Опять «Корвет»! — воскликнул снова Даничка. Этот «варвар» с низкими ногами, носом крючком, поднятым задом, цвета ночной фиалки, свернул в нашем направлении, и, следуя за ним, мы въехали в город Вашингтон.

«Варвар» умчался вперёд, а мы остались блуждать по столичным улицам. Яша смотрел на карту, отыскивая наше направление — улицу, нужную нам. Хотя мы, будучи геологами, привыкли ориентироваться быстро по казахстанским пустыням, тут наше уменье определять главные направления частей света, севера и юга, не только оказалось недостаточным, но мешало и обманывало, заводило в тупик — «dead end» — в «мёртвый конец», в улицы, где движение идёт только в одну сторону, в улицы, где нельзя поворачивать налево, в улицы, где нельзя поворачивать направо, в улицы, где сразу выход на большую дорогу, в улицы, совсем не обозначенные на карте. Куда ехать?

Внезапно улица, вместе с нами, находящимися на ней, влилась в круглую площадь — «rotary», — будто очерченную космическим циркулем; и нашу растерявшуюся машину центробежной или центро–стремительной силой вынесло к самому центру круга, во внутреннюю полосу, окружающую деревья с какими‑то памятниками. Тут можно было ездить до бесконечности, никуда не попадая, по кольцу — считать деревья, рассматривать памятники; или — пробираться сквозь единую едущую стену бесконечных рядов машин.

Как выкарабкаться из этого окружения железных живых тисков и исхитриться попасть в нужную нам улицу? Без знания всех подмигиваний, прищёлкиваний, намерений, ухваток, ужимок других?

То — теряя надежды: пересчитав все деревья, вокруг которых мы описывали круги; то — не теряя надежды: вспотев, запарившись, сигналя в одном направлении, громко бибикая, перебежками и зигзагами, машина очутилась на одной из прямых улиц. И опять едем переулками, закоулками, тупиками.

На одной из центральных улиц я, повернув направо на красный свет, как разрешено вирджинскими правилами, увидела и услышала за собой полицейскую машину, засверкавшую и взревевшую. Я тут же остановилась, всегда готовая для наказаний. Полицейская, красивая чёрная девка, спр–сила меня:

— Почему вы повернули на красный свет?

Я пробормотала, что думала, это можно делать. Она твёрдо сообщила мне, что я уже въехала в Ди–Си (Колумбийский округ), где нельзя делать такой поворот!

— В одном штате — можно, в другом — нельзя. Где права?

Взглянув на права, она внезапно ласковоласково спросила:

— Вы, наверное, заблудились?

— Мы давно уже заблудились. Не можем попасть на дорогу — потеряли направление.

— Куда вам нужно?

— В отель «Plaza».

— Следуйте за мной, я вам покажу дорогу.

Последовав за полицейской машиной, мы мгновенно остановились прямо около дверей отеля.

— Бай–бай, — крикнула полицейская девка, — будьте осторожны!

— Спасибо!

— Почему она так нежно с тобой обошлась? — недоумевал Яша.

— Она, увидев моё бессмысленно–растерянное лицо, догадалась, что мы «из России с искусством», — объяснила я.

Конференции, конгрессы, совещания, заседания проходят в Америке в отелях, где человек делает всё: спит и кушает, докладывает и слушает в отдельных и специальных комнатах; всегда есть большие залы для общих разговоров, высказываний, выставления себя и своих знаний.

Поставив машину, мы подошли к золочёным дверям отеля, самораздвигающимся, но со стоящими по бокам швейцарами, подносящими вещи. Наш обшарпанный чемоданчик, который я накануне зашивала нейлоновыми нитками на живуху и закрашивала плешинки от протёртостей фломастером, прибыл в отель «Плаза» с нью-йоркской помойки!

Я вывезла из России много разного, в том числе, как говорит Яша, «лакейский комплекс»: я исчезаю при виде вахтёров, кухарок, продавцов — боюсь! Один раз в Блаксбурге продавец одел мне туфли на ноги в магазине — тут же я купила две пары, но в тот магазин снова боюсь заходить: денег нет для такой ласковости. Никак не приспособиться. Опять исчезаю. Исполнена вечной боязни?

Войдя в этот отель с царственной, имперской роскошью, раскрашенный под цветной мрамор и резьбу, с такими золочёными швейцарами с закрученными и причудливыми эполетами, я захотела сесть на краешек, куда‑то спрятаться, прижаться к дивану.

— Великолепие, — шутит Яша словами Гоголя, — повергает простолюдина в онемение, и на дикого человека единственное, что оказывает воздействие.

Я сжалась от великолепия, и от жалости к своему неведению: сколько давать «на чай», чтобы обшарпанный чемоданчик считался бы не нашим.