Америка и мир - [3]

ИГНАТИУС: Каково было работать в Белом доме, когда в мире царил великий страх ядерного уничтожения? Вы оба, каждый в свое время, занимали уникальную должность для советника по национальной безопасности. Что вы чувствовали в этом кресле в тяжелые моменты, когда мир был на грани войны? Брент?

СКОУКРОФТ: Была постоянная мысль: серьезная ошибка любой из сторон может обернуться катастрофой для всего человечества. Можно ли сказать, что эта мысль отпускала нас только на время сна? Конечно же, нет. Но мы все время пытались узнать, что замышляют Советы, не придумали они какое-нибудь техническое новшество, которое поставит нас под удар, заменив паритет асимметрией?..

Вот эта мысль была доминирующей. Действуя в любом конфликте, будь то Корея, или Вьетнам, или нечто менее масштабное, мы всегда думали об одном: «Как показать Советам, что им ничто не сойдет с рук, но не идти при этом на безрассудный риск и не загнать себя в ситуацию, в которой ни мы, ни они отступить не сможем?»

ИГНАТИУС: Иначе говоря, существовало опасение, что локальная ошибка может вызвать глобальный пожар. Это входило в менталитет «холодной войны», который мы, может быть, перенесли и в новые обстоятельства. Збиг, а что чувствовали вы на этом капитанском мостике?

БЖЕЗИНСКИЙ: В мои обязанности входило согласование действий всех президентских служб в случае атомного удара. Это же было и вашей работой, Брент? Не раскрывая секретной информации, опишу это так: первое предупреждение после крупномасштабного запуска советских ракет мы должны были получить в течение одной минуты. Примерно ко второй минуте мы имели бы довольно точное представление о масштабе удара и его вероятных целях. К третьей минуте мы более или менее точно знали бы о времени взрыва и прочих параметрах. В эту же третью минуту информацию следовало довести до сведения президента. Между третьей и седьмой минутами он должен был принять решение об ответном ударе.

Тут сразу же возникали сложности. Если удар тотальный, ответить, очевидно, проще: реакция столь же тотальна. Но предположим, что это — избирательный, точечный удар. Тогда надо делать выбор. Предполагается, что президент взвешивает все возможные варианты. Как он будет реагировать? Появляется элемент неопределенности. Но в любом случае примерно к седьмой минуте весь процесс должен быть закончен. К этому времени... у вас ведь так же было, Брент?

СКОУКРОФТ: Пока что все, как у нас.

БЖЕЗИНСКИЙ: К седьмой минуте мы должны были сформулировать боевой приказ и привести его в исполнение. Это не голая теория: однажды у нас случилось недоразумение — меня разбудили ночью и сообщили, что стратегические силы приведены в боевую готовность. Оказалось, что тревога учебная, но почему-то ее приняли за реальное нападение. К счастью, успели вовремя разобраться.

Примерно на двадцать восьмой минуте ракеты поражают цель. То есть вы и ваши родные мертвы, Вашингтон разрушен, огромная часть нашей военной техники уничтожена. Но президент уже успел принять решение, и мы дали ответный залп. Шесть часов спустя сто пятьдесят миллионов американских и советских граждан — мертвы.

Вот в такой действительности мы жили. И мы делали все, что могли, чтобы удерживать эту ситуацию максимально стабильной, максимально контролируемой. Не провоцировать, но проявлять бдительность и решительность, чтобы никто на другой стороне не вздумал, будто можно напасть — и остаться в живых.

Теперь все не так. Я считаю, Брент очень хорошо это определил — сотня булавочных уколов. Сейчас мы живем в атмосфере рассеявшейся бури. И это требует, мне думается, иного мышления, более тонкого понимания сложности глобальных изменений. Правительство должно теперь опираться на интеллект общества, понимать свою ответственность, не поддаваться пугающей демагогии о терроризме и не принимать под ее влиянием опрометчивых решений, ведущих к глобальной изоляции и ослаблению позиций страны в мире.

* * *

ИГНАТИУС: Брент, когда кончилась «холодная война», она для нас, переживших ее, просто — раз! — и исчезла. Какое-то время было очевидно, что внешняя политика стала делом необязательным, потому что она больше ничего не определяла. Начались разброд и шатания...

СКОУКРОФТ: И звонком будильника стало одиннадцатое сентября.

ИГНАТИУС: Я попросил бы вас, с вашего разрешения, вспомнить день, когда мир изменился, когда мир, в котором вы и ваше поколение выросли и чувствовали себя уверенно, вдруг стал другим. Я бы сказал, что это был день падения Берлинской стены, когда мы поняли, что советская империя дала трещину, которую уже не заделать. Брент, вы тогда были в Белом доме. Опишите, как можете, тот день, когда эта долгая, смертельная борьба пошла на спад.

СКОУКРОФТ: Я не сказал бы, что это был день падения Стены. По моему мнению, это был день, когда Джим Бейкер и Эдуард Шеварднадзе совместно осудили иракское вторжение в Кувейт. Для меня это и есть тот момент, когда «холодная война» действительно закончилась. Были ли Советы тяжело ранены крушением Стены? Рухнула ли империя? Да.

Но в то время было еще неясно, каким будет результат. Горбачев пытался создать конфедерацию вместо Советского Союза. Он пытался модернизировать империю, не разрушая ее. Там все еще было неясно. Нравилось нам тогда то, что происходило? Конечно. Но когда рухнула Стена, чувства и президента, и мои можно было описать словами: «Не надо злорадства». Если кончилась «холодная война», не надо, как в конце Первой мировой, делить народы на победителей и побежденных. Напротив — побеждают все. Побеждаем мы; побеждает Советский Союз. Когда стали разрушать Стену в Берлине, президент пригласил к себе в кабинет журналистов, и Лесли Шталь сказала: «Господин президент, вы как-то не слишком радуетесь. Мне казалось, что вам захочется сплясать на обломках». А он ответил: «Вообще-то мне это несвойственно». А на самом деле это значило: «Я не хочу злорадствовать, потому что реакция в Москве может разрушить то, что мы пытаемся сделать».