Америка - [17]

Меер пробился и подал адвокату письмо от «сосаети».

Тот с неизменным спокойствием взял письмо и начал читать (у Меера в это время дрожали руки и ноги), затем так же равнодушно положил письмо на стол, снял пенсне, поморгал и пожал плечами:

— Я ничего не могу сделать.

— Но ведь ребенок, дитя, малыш! — в отчаянии проговорил Меер.

Адвокат снова пожал плечами.

— Апелляцию в Вашингтон можно написать, — посоветовал он.

Меер даже не услышал его, непрестанно выкрикивая:

— Но повидаться! Повидаться! Повидаться!

— Это можно! — сказал адвокат, поднялся и повел его куда-то.

Меер последовал за ним по лестнице и оказался в другой комнате, где адвокат сказал ему ждать.

Вскоре сюда привели Хану-Лею.

В первую секунду оба друг друга не узнали, но тут жена душераздирающим голосом крикнула «Меер!» и разразилась таким рыданьем, что у того сжалось сердце.

Поначалу он на нее даже злился: выпадет же такая несчастная доля… Однако теперь его охватила жалость, сердце в груди оттаяло, и Меер, ни на что не глядя, подошел к ней и начал гладить по лицу, по сбитому повойнику, по груди, кусая от горя губы и не в силах вымолвить ни слова.

А Хана-Лея стояла с замирающим сердцем, принимая эту мужнюю ласку, которую сроду от него не видела, и всхлипывала.

— Я знаю, что виновата, — говорила она, роняя слезы. — Такова, видать, моя горькая доля… Я виновата, моя вина, — беспрестанно повторяла Хана-Лея.

А Меер все гладил ее по лицу, по голове, погруди.

— Чем ты виновата? Глупенькая, чем же ты виновата? — говорил он, прикрыв рукою глаза.

С минуту оба стояли, забыв обо всем, объединенные горем и проникнутые взаимной жалостью, и, может быть, это была единственная такая минута за всю их совместную жизнь…

— А где же дети? — вспомнил Меер.

— Не знаю! — виновато ответила Хана-Лея.

Но тут отворилась дверь и в комнату ввели детей. Когда команда увидела родителей, то забыла обо всем и подняла такой шум и плач, что чиновники из соседних комнат прибежали их успокаивать. Однако Хана-Лея все продолжала плакать:

— Иоселе, Иоселе, бедное мое дитя!

Меер всполошился, выскочил из комнаты и побежал по лестнице вниз к адвокату. Он достал из кармана все деньги, которые при нем были, бросил на стол и крикнул:

— Я хочу, чтобы вы написали письмо самому президенту и сказали ему, что это… что это…

Меер замолчал, не в силах больше произнести ни слова.

Адвокат поднял глаза и в страхе отпрянул от мужчины. Лицо Меера было бледным, как полотно, глаза блестели, зубы кусали нижнюю губу. Он никак не мог объяснить, какое случилось несчастье, но на лице его отразились такое горе и такой гнев, что адвокат и без слов все понял и испугался…

9. Иоселе

Иоселе тем временем сидел в большой комнате среди множества людей и дожидался, пока придет мать. Он не стал задерживать Хану-Лею, когда ее позвали, просто молча смотрел, как она уходит. Мальчик понимал, какая стряслась беда, и винил себя в каком-то неведомом прегрешении. В этом маленьком еврее проснулись вся покорность и все долготерпение, с какими его народ переносит свои горести. Иоселе переживал несчастье стоически. Молча, спрятав горе у себя в душе, сидел он, как взрослый разумный человек, способный воспринимать все это философски, и досадовал, собственно, лишь на то, что мать тоже оторвали от его братьев и сестры и радость встречи с отцом по его вине омрачена.

Дом, в который поместили мальчика, на языке этого народа назывался Островом слез. Это и в самом деле был остров слез — здесь находились те, кто был обречен возвратиться на кораблях, доставивших их сюда, или на других, о которых велись переговоры с Вашингтоном. В большинстве случаев это были одинокие, осиротевшие люди, не имевшие здесь ни родственников, ни знакомых, которые могли бы снять их с корабля. Были тут и старики, и слишком молодые люди, которые сами, своими руками, своей силой не могли себя обеспечить и должны были найти кого-нибудь, кто мог бы забрать их. Этого они сделать не смогли, так как оказались чужими в этой стране. Они напоминали «остатки», как если бы произошел большой раздел людей между Европой и Америкой, результатом которого получился остаток между кораблями, вроде зерен ячменя, которые валяются на берегах портов, когда с одного корабля на другой переносят мешки с зерном.

Были здесь и такие, кто все же надеялся, что их впустят в страну. У них имелись родственники, проживавшие далеко от Нью-Йорка, которым были отправлены письма. Эти эмигранты считались счастливчиками, они даже обещали помочь остальным: когда родственники приедут и новоприбывших пропустят в страну, они, Бог даст, постараются вызволить и других. В большинстве случаев в роли спасителя выступала некая престарелая тетка, у которой имелся племянник, проживающий в Чикаго. Племянник этот был якобы очень влиятельной личностью и американским старожилом. «Пусть он только приедет, — говорила эта тетка, — тогда он всех заберет!» И кого бы она ни встречала в коридоре, когда их вели в большую столовую, тетка спрашивала о своем пресловутом племяннике — едет ли он уже, как будто все должны были знать ее племянника из Чикаго, воротилу и американца. Другие ждали молча. Старики, которые не смогли разыскать детей и внуков, сидели и читали псалмы, женщины плакали, а дети прятались по углам. Над всеми нависло это проклятие отвергнутых; людьми вновь овладел страх перед бездомностью и океаном, который им предстояло пересечь в обратном направлении.