Америго - [36]

– Куда девался маленький, послушный Уильям? – украдкой вздыхала фрау Левская – с досадой и вместе с тем непонятной краской на щеках. – Вот бы Корабль летел так же быстро, как время…

Позднее было решено продать кому-то книги Уильяма и его игрушки – фигурки зверей с крутящимися хвостами и подвижными пастями, фигурки фей со съемными крылышками; спящего колосса, который мог обернуться великим древним драконом, Пожирателем Океана, и старого рыцаря в красном плаще и колпаке, порабощенного Океаном; водяной кольцеброс с разноцветными крючками и кольцами; конструктор из мелких деталей, из которых можно было построить маленький город или большой дворец с бассейном и садом для королевы Лены; настольные игры, играть в которые не гнушалась сама королева, и все остальное. С этим труднее всего было смириться. Хотя он за несколько лет порядочно вырос, эти прекрасные вещи, только будучи рядом с ним, оставались как бы его частью, и теперь выходило, что родители избавляются от этой части.

Он думал, что успеет припрятать в Лесу хотя бы книги и таким образом сберечь их, но все совершилось слишком быстро. Когда мама опустошала ящик, на глазах его выступали слезы негодования! Она оправдывалась, что не делает ничего такого, чего не сделал бы рано или поздно сам Уильям, а прямо сейчас, когда – хочешь не хочешь – надо покупать новую кровать, лишний кораблеон для них лишним точно не будет. Уильям говорил, что этот кораблеон, как пить дать, уйдет на размышление, которое не оставит после себя ничего хорошего, а мама идет на поводу у отца, хотя сама любит некоторые игрушки, отказываясь это признать; и вообще, что за мода разделять развлечения на взрослые и детские и ставить одно ниже другого, если все это служит одной и той же Цели!

Этот вечный, всем известный спор о том, кто кого знает лучше, оканчивался тем, что оба оказывались на зеленом диванчике в скрещенных позах. Она успокаивала его одними и теми же ладонями, губами, волосами и чудо-запахом тела. Он и рад бы был ими успокоиться, но теперь она увлекалась так, что с ним происходило прямо противоположное. Бедная Лена всегда, всегда видела его своим высшим Благом, даром добрых Создателей, понимающих и любящих ее, – и это Благо начинало принимать форму, близкую к истинной, залог будущей награды; а между настоящим и будущим оставалось все меньше разницы в глазах пока еще обыкновенного человека. Уильям видел, что она хочет поделиться с ним еще большей частью себя взамен отнятой, но думал, что в последнюю минуту она скрывает ее от него, и не понимал, зачем нужно так дразнить, и приходил в ярость; а на самом деле трудность состояла как раз в том, что ничего она скрыть не могла – и выручал их только горький вкус спасительного благоразумия и терпения.

В течение всего седьмого года ученики занимались письмом. Учитель раздавал большие чистые листы и ручки в футлярах. Всем было велено раскрыть Книгу Заветов на указанной странице и переписать эту страницу на лист. Пока дети корпели над листами, учитель шептал – как могло показаться, сам для себя – о незримости Создателей и терпении; после принимался натянуто бубнить о символах и наконец, совсем громко, повторял свою наставительную речь, и это означало, что время истекло. Когда дети убирали ручки в футляры, учитель подходил к каждому столу и, оценив переписанное, делал разные замечания. Не у всех получался благовидный почерк: у кого-то он оказывался слишком размашистым, а кому-то, наоборот, следовало выводить буквы четче. Кое-кто, неспособный угнаться за остальными, допускал длинные пробелы. У других недоставало в словах некоторых букв, либо элементы этих букв были испорчены из-за спешки. Во всех случаях учитель поднимал лист над головой и демонстративно потрясал им. Никто, конечно, не мог разглядеть ошибки, но всем было ясно, что ученик неправ.

– Друзья мои! Написанное говорит нам о написавшем! Нет красоты в написанном рукой – нет красоты в сердце, нет света в образе Создателей, живущем в каждом из нас! Каждый пропуск, каждая ошибка на вашем листе – это брешь, которая разлагает образ, лишает ваш труд благости!

На восьмом году письмо превратилось в некоего рода наказание. За невнимательность и небрежность, за вопросы, заданные без обращения, за ошибки при устном чтении и всякое подобное неблагоразумное поведение ученики направлялись на диктанты.

На занятии пересказом учитель шествовал мимо столов, напряженно вглядываясь в затылки, наблюдая за руками, сжимающими углы переплетов.

– А теперь вы, герр Рикбер! – резко обратился он однажды к ученику. – Перескажите нам пятьсот семьдесят девятую страницу!

Юный герр вытянулся над зашевелившейся массой, вдохновленный этим призывом.

– «Глава восьмая, дополнение, часть первая», – уверенно начал он. – «Сохраняйте благость ваших намерений! Благие намерения на Корабле ведут к высшим Благам на Америго! Различайте намерение уподобиться и намерение праздно обокрасть: пассажиру следует стремиться стать Господином и быть как Господин, но не нужно желать его места, имея положение рабочего или собственника, не нужно желать плодов его труда, дома или иных преходящих благ, ибо плоды его труда, дом и иные преходящие блага являют собой особую награду за особую службу, несомую Господином как наместником Создателей на Корабле, посредником для их уст. Уподобление же предполагает хранение в сердце образа творцов, лучшие люди – лучшие подражатели, но и лучшие почитатели! Лучших людей ждет лучшая судьба на острове…»