Амариллис день и ночь - [35]
Я задумался о границах и краях в своей жизни; пожалуй, их только становится все больше и больше. Я поморщился, почесал в затылке и признал:
– Не особенно.
Алан явно озадачился.
– Не думаю, что смогу чем-то помочь, – сказал он, потирая лоб, – но давайте хотя бы покажу вам свою мастерскую. Посмотрите, чем я занимаюсь, а там, глядишь, вас и осенит.
Я допил чай, и мы поднялись из-за стола. Вирджиния кивнула с одобрением:
– Алану идеи приходят в любое время дня и ночи, – подтвердила она. – Так что как знать?…
Эмбер ободряюще улыбнулся и показал хвостом, что все будет в полном порядке, если и не прямо сейчас, то уж в свое время – всенепременно. Жилось ему не в пример лучше, чем Квини, так что он был оптимист.
Я двинулся вслед за Аланом в мастерскую: та оказалась прямо рядом с домом и в прошлом служила гаражом. Бывало, вот так же поднимались гости и в мою студию, ожидая чего-то из ряда вон выходящего, надеясь, быть может, увидеть моими глазами то, чего не смогли уловить своими.
Переступив порог этой мастерской, я с первого же взгляда распознал одну из тех волшебных пещер, что встречаются повсюду, где только сыщется какой-нибудь энтузиаст, посвятивший себя алхимии или вечному двигателю, эзотерике часовых механизмов, эффектам анаморфизма или строительству кораблей в бутылках… короче говоря, любому виду деятельности из тех, что не упоминаются в телефонных справочниках.
Я увидел большой токарный станок и еще один, поменьше; огоньки трех газовых горелок, терпеливо трепыхались, дожидаясь своего часа. На полках и скамьях громоздились жестянки, бутылки, коробки и всевозможные атрибуты стеклодувного ремесла. Кое-где красовались и готовые изделия – не клейнообразные. Бросилось в глаза слово «ХАОС», составленное из стеклянных трубок, в которых беспорядочно всплывали и кружили какие-то синие пузырьки. Рядом стоял стеклянный фонтанчик по образцу того, что изобрел в древности Герон Александрийский.[87]
– А вы, похоже, этим давненько занимаетесь, – заметил я.
– Я посвятил стеклодувной науке сорок лет. – гордо объявил Алан. – Бросил школу в пятнадцать, пошел учеником в одну местную стеклодувную компанию, а уже через пару лет проектировал всю их продукцию. Там и проработал до пенсии. Ушел в девяносто пятом, открыл свое дело и с тех пор тружусь на себя.
– А за бутылки Клейна как принялись?
– Кто-то показал мне одну, когда я еще в учениках ходил. Я попытался изготовить такую же – непростая, знаете ли, штука, – и влип: с тех пор больше ни о чем и думать не мог, года, наверно, до девяностого. Где-то я вычитал, что Феликс Клейн говорил: если его бутылку разрезать по правильной линии, то получатся две ленты Мебиуса, перекрученные один раз. Вот я и задумался: если простейшая бутылка Клейна дает в разрезе две ленты Мебиуса, перекрученные один раз, то из какой формы получатся две ленты, перекрученные три раза или, скажем, пять? Вот так и началась моя коллекция. И только дойдя до модели номер четырнадцать, я сообразил, что достаточно разрезать бутылку Клейна поперек, точно по средней линии, – и уже получатся две ленты Мебиуса. Раньше я и не догадывался. В том-то вся и загвоздка: если б я знал заранее, то модели с первой по четырнадцатую так бы никогда и не появились. А ведь ими-то как раз и заинтересовались математики: это же исследовательский проект, проведенный сугубо на практике, безо всякой опоры на теорию. Я просто рассматривал разные формы и подбирал подходящую, а затем воспроизводил ее в стекле – и они ее получали в свое распоряжение на веки вечные.
Я задумался: а есть ли у меня в жизни что-нибудь на веки вечные? Амариллис? Едва ли.
– Я рассматривал вашу выставку в Музее наук, – сказал я, – и она меня просто с толку сбила. Голова кругом идет от всех этих выкрутасов.
– Если я покажу их вам все по очереди, будет легче, – пообещал Алан.
Он извлек откуда-то черный чемоданчик вроде тех, с какими ходят коммивояжеры, распаковал и наконец водрузил на ближайшее свободное место простейшую бутылку Клейна. На нее я уже насмотрелся на разных интернет-сайтах под всеми углами, и на обычных картинках, и в анимации. Приятная, в общем-то, штуковина – необычная, но как будто безобидная.
Это была модель номер один. За ней последовали другие, все более и более причудливые, и каждую очередную модель Алан ставил рядом с предыдущей для сравнения: их сверкающего полку все прибывало не только числом, но и сложностью. И сам Алан мало-помалу входил в раж, голос его приобретал все больше властной звучности, глаза разгорались все ярче, и, казалось, он даже стал выше ростом. Я смотрел и слушал очень внимательно: я ведь души не чаю в идеях и образах и в каждом образе ищу идею, а в идее – образ, не важно, в каком порядке. Разглядывая модели одну за другой, я пытался (безуспешно) проследить усилием мысли все изгибы. Некоторые сосуды меня заинтриговали, но только модель номер пятнадцать отозвалась чем-то знакомым.
– В этой пять отверстий, – сообщил он.
– Проходит сквозь саму себя пять раз, – уточнил я.
– Вот именно.
Эта модель походила на пивную кружку, горлышко которой, сужаясь в трубку, уходило внутрь сосуда и пронзало стенку. Затем, закручиваясь спиралью, трубка снова погружалась внутрь, проходила сквозь саму себя и сквозь стенку сосуда, затем делала еще один такой виток и, наконец, замыкалась внутри всей этой конструкции. Точь-в-точь как у нас с Амариллис: сосуд двух наших «я», из которого они то выходят во внешний мир, то возвращаются обратно, пять раз проходя точку встречи. Так мне подумалось, и, казалось, в этих словах заключено что-то важное, но что именно – я толком не понимал.
