Алый знак доблести. Рассказы - [26]

Юноша снова пошел вперед. Битва представлялась ему огромной страшной машиной, которая неустанно перемалывает людей. Ее сложность и мощь, мрачное дело, которое она творила, гипнотизировали юношу. Он должен подойти поближе и посмотреть на это производство трупов.

Он подбежал к изгороди и перескочил через нее. Там, на земле, были разбросаны ружья и солдатская одежда. В грязи валялась сложенная газета. Уткнувшись лицом в руку, лежал мертвый солдат. Поодаль несколько мертвецов собрались в сумрачный круг. Все было залито палящими лучами солнца.

Ему стало не по себе, точно он вторгся в чужие владения. Этот уголок, откуда бой уже откатился, принадлежал мертвецам, и юноша поспешно ушел, смутно опасаясь, что одна из раздувшихся фигур поднимется во весь рост и прогонит его.

Наконец он вышел на дорогу, откуда видны были вдалеке быстро перемещающиеся темные пятна воинских частей, окаймленные дымом. По дороге шагала в тыл окровавленная толпа. Раненые ругались, стонали, вскрикивали. Грохот по-прежнему стоял такой, что чудилось — еще немного, и он опрокинет землю. С мужественным говором артиллерии и презрительными репликами ружей сливались дикие вопли наступающих. И оттуда, где раздавались эти звуки, лился непрерывный поток изувеченных.

У какого-то раненого башмак был полон крови. Он прыгал на одной ноге, как резвящийся школьник, и при этом истерически смеялся.

Другой божился, что ему прострелили руку только по вине генералов, которые так по-дурацки командуют армией. Третий шел, выпятив грудь, передразнивая напыжившегося тамбурмажора. Его лицо отражало странную смесь веселья и боли. Срывающимся дискантом он на ходу выкрикивал куплеты:

Эх, затяни победную,

Пуль у нас полно!

Два десятка мертвецов

Запекли… в пирог.

Многие ковыляли и подпрыгивали в такт песне.

У одного солдата на лице уже лежала серая печать смерти. Зубы у него были стиснуты, рот плотно сжат, скрещенные на груди руки обагрены кровью. Казалось, он ждет минуты, когда можно будет растянуться во весь рост. Он двигался так, словно уже стал призраком солдата, и горящий его взор был устремлен в неведомое.

Были там и такие, которые угрюмо брели, злясь и на свои раны и на всех окружающих, точно те были виновниками их несчастья.

Двое рядовых несли офицера. Он все время бушевал.

— Джонсон, да не тряси ты меня так, болван несчастный! — кричал он. — По-твоему, у меня нога железная, что ли? Если не можешь нести по-человечески, убирайся к черту, пусть несет кто-нибудь другой!

Он орал на медлительную толпу раненых, которая задерживала его носильщиков.

— Да пропустите же, черт бы вас всех подрал! Пропустите, слышите?

Они нехотя расступились и отошли к обочинам. Когда офицера проносили мимо них, они отпускали ехидные замечания по его адресу. Взбешенный, он выкрикивал угрозы, а они посылали его ко всем чертям.

Один из носильщиков, сгибаясь под тяжестью офицера, сильно толкнул плечом призрачного солдата, глядевшего в неведомое.

Присоединившись к раненым, юноша пошел вместе с ними. Истерзанные тела этих людей говорили о той страшной мясорубке, которая их перемолола.

Иногда сквозь толпу прорывались верховые адъютанты и ординарцы, и раненые разбегались вправо и влево, осыпая всадников проклятиями. Печальное шествие то и дело сбивали вестовые, а иногда в него с громом и лязгом врезались мчащиеся батареи, и тогда офицеры орали и требовали, чтобы им очистили путь.

Рядом с юношей тихо брел оборванный солдат, с ног до головы покрытый пылью, запекшейся кровью и пороховой гарью. Он внимательно и смиренно слушал, как бородатый сержант, не жалея подробностей, расписывал сражение. На худом лице оборванного застыло выражение страха и восторга. Он был похож на парня, который, стоя в деревенской лавке, среди сахарных голов, слушает всякие небылицы. На рассказчика он смотрел с молитвенным восхищением. Рот у него был открыт, как у настоящей деревенщины.

Заметив это, сержант прервал свою потрясающую историю и насмешливо бросил:

— Эй, приятель, смотри, муха влетит!

Оборванный солдат сконфуженно замедлил шаги.

Немного погодя он как бы невзначай присоединился к юноше и стал делать неловкие попытки завязать с ним дружеский разговор. Голос у него был нежный, как у девушки, взгляд — умильно-просительный. Юноша с удивлением отметил, что его спутник дважды ранен: голова у него была завязана окровавленной тряпицей, простреленная рука висела, как сломанная ветка.

Некоторое время они шли молча, потом оборванный солдат набрался духу и робко проговорил:

— Ну и горячее было дело!

Юноша, погруженный в свои мысли, взглянул на измазанное кровью страшное лицо, с которого смотрели по-овечьи кроткие глаза.

— Что? — переспросил он.

— Дело, говорю, было горячее.

— Да, — коротко ответил юноша и прибавил шагу.

Но оборванный тоже заковылял быстрее. Хотя всем своим видом он как будто просил прощения, однако в душе, очевидно, считал, что стоит ему немного поговорить с юношей, и тот сразу увидит, какой он славный парень.

— Горячее было дело, — сказал он тоненьким голосом и, окончательно расхрабрившись, продолжал: — А ребята как дрались, черт меня побери! Как они дрались! Я-то, конечно, знал, что, когда дойдет до дела, они себя покажут. До сих пор им вроде и негде было показать себя, но зато нынче они маху не дали. Я-то не сомневался в этом. С ними не так просто сладить, будьте спокойны! Настоящие они бойцы, наши парни!