Алюминиевое лицо. Замковый камень - [49]

Она голосила, билась, и народ по ту сторону ручья надвинулся, встал стеной. Нищие, погорельцы, безногие солдаты, паломники, богомольцы из бедных приходов, все униженные и оскорбленные, пришедшие искать чуда к святому источнику, наступали на тех, кто принес беду, морил их и мучил, обманывал и наказывал. Казалось, минута – и народ с воем перейдет ручей, набросится на своих мучителей. Но из вельможной толпы выступил генерал Лагунец и властно приказал:

– Взять кликушу. Положить на лед. Пусть остынет.

Специальный агент Корней с десятком дюжих охранников перескочили ручей, вырвали из толпы кликушу, поволокли за волосы по земле к машине. А та все кричала Зеркальцеву:

– Ступай к Тимофею! Спаси заступницу, зарю, невесту Христову!

Отец Антон торопливо надевал облачение. Все рассаживались по машинам. Вереница тронулась, покидая священную гору, на которой взрастало Древо познания Добра и Зла, роняло сухие листики в ладошки богомольцев.

Глава 14

Зеркальцев был поражен. Народ, с которым он вдруг ощутил свою кровную связь, этот народ уже знал о нем, уповал на него, видел в нем заступника и спасителя. Возлагал на него миссию, о которой Зеркальцев не догадывался. Быть может, его изначальные побуждения, его легкомысленное путешествие были бессознательным откликом на этот народный зов. Вся сказочная путаница, все нелепые хитросплетения, все, похожие на сны происшествия, предвещали этот народный зов, эту миссию, которую на него возложил народ. Спираль, что закрутила его в эти нелепые, неправдоподобные отношения, была его линия жизни, от которой ему невозможно уклониться. Надлежит исполнить предназначение, о котором прокричала кликуша. Черноволосая женщина, едва он присел под дерево, угадала в нем избранника. Кусала губы, чтобы не закричать прежде времени. Содрогалась всем своим изможденным телом, чтобы не выдать своего прозрения. И что должен он теперь совершить? Какую затворницу выручать из каменных палат Тимофеевой пустыни, что находится под бдительным присмотром охраны, недремлющим оком матери Феклы?

Он мучился, не находил ответа, двигаясь на своем ХС90 в растянутой колонне автомобилей.

Они давно уже оставили шоссе, миновали проселок и выехали в открытое, поросшее бурьяном поле, забытое богом, в стороне от редких деревень. В этом чистом поле был разбит лагерь. Стояли два шатра, один ржаво-красный, другой зеленый. Над шатрами развевались флаги. Тут же были сколочены трибуны, и легкой прозрачной сеткой было огорожено пространство. Все это чем-то напоминало место, где проводились рыцарские турниры. Стража в костюмах швейцарских гвардейцев. Слуги в кафтанах, разносящие прохладительные напитки. Машины остановились поодаль, и все общество проследовало к шатрам, где их повели на трибуны, усаживая на заранее отведенное место.

Зеркальцев спохватился, что наступило время, когда он должен послать репортаж. Отошел в сторону, чтобы не мешал шум толпы, достал телефон и вышел в эфир:

– Друзья, вы, следящие за моей одиссеей, поверьте, что мой драгоценный ХС90 за эти короткие дни столько раз превращался в ковер-самолет, Ноев ковчег, в верблюда пустыни, в серого волка, на котором я, Иван-царевич, мчался по заколдованному царству. Быть может, сейчас он превратится в боевую колесницу, подобную тем, на которых Ахилл сражался с Гектором. Я только что присутствовал при посвящении в князья местного генерала ФСБ, а под Древом познания Добра и Зла собирал листья, способные навеять нашему несчастному народу «сон золотой». Не знаю, по чьему велению и чьему предсказанию мне надлежит совершить сказочный подвиг и спасти спящую царевну, околдованную злым чародеем, а для этого придется поцеловать ее в уста, хотя я не знаю, где царевна и где ее хрустальный гроб. Когда ложатся куколки в гробы, в свои осенние, из нитей саркофаги, и их заносят зимние сугробы, и в черном небе жуткая звезда горит во льдах кромешной русской ночи, что снится куколкам, лежащим во гробах, им снятся шелковые платья и уборы, в лугах подруг счастливый хоровод, и слипшийся от влаги колокольчик, и капля меда в крохотном бокале, тот чудный мед, что в юности я пил, покуда не зажглась заря глухая и на закат не двинулись полки, тогда лежал я на лафете черном, и рана не давала мне уснуть, и бомбардир усталый после схватки пел горестную песню о траве, которую в бою помяли кони.

Зеркальцев спрятал телефон и рассеянно побрел к шатрам. Его перехватил и увлек к трибуне Иван Лукич Степов:

– Ну, куда же вы пропали, дорогой Петр Степанович? Князь спрашивал о вас, велел опекать вас, как самого желанного гостя. – Они уселись на дощатые, покрытые коврами лавки, и все вельможи были на местах, у некоторых виднелись бинокли и театральные лорнеты. – Помнится, я говорил вам, Петр Степанович, что являюсь председателем театрального общества и поощряю всяческого рода спектакли, представления и прочие городские увеселения? Сейчас мы присутствуем на одном подобном увеселении, быть может, слегка жестоком, но уж сделайте скидку на наше жестокосердное время. Одним словом, нам предстоит увидеть собачий бой, устроителем которого в некотором роде являюсь я.