Альпийский синдром - [10]

По всей видимости, Игорек тоже смотрел в окно, и, судя по тому, как он тихо вздохнул на заднем сиденье, мысли у него были те же, что и у меня. И тут мне пришло в голову, что парень по моей вине мог погибнуть, и то, что он остался цел, – такое счастье, какого, может быть, я не заслужил, а значит мне придется еще расплачиваться за это.

Самое время было подумать о божественном проявлении в судьбе, но почему-то думалось о другом. Опять эта дорога, въевшаяся в печенку, эти ежедневные 60 километров в одну сторону, а затем – в другую. Зачем? И почему нельзя было устроить иначе: проще, теплее, легче? – едва не спросил я и тут же прикусил язык: у кого спрашиваю? Человек смертный не может у Него спрашивать! Или все-таки может, но осторожно, с оглядкой и ни в коем случае не с упреком, а как бы между прочим: а? что-то со мной не так?

А может, за то мне перепадает, что не послушал Дашеньку и убил в тот день несчастного зайца?..

Но тогда и мысли такой не приходило мне в голову. Да и с чего бы ей, мысли, приходить? Я явился домой в приподнятом настроении, даже разгром нескольких последних лет, который мы называли ремонтом, – ободранные и вновь оштукатуренные стены, еще не беленые, темно-серого отлива, черные полы и некрашеные оконные и дверные рамы, сменившие старые, негодные и источенные жучком, – даже эта неустроенность показалась тогда уютной и обжитой.

– Эх! – воскликнул я разудало, скинул в прихожей неподъемные сапоги и, поджидая жену, приморено и сладко раскинулся на низкой скамеечке: ноги и руки – по сторонам, спиной и затылком – к стене, блаженными глазами – в слепую лампочку под потолком. – Эй, кто дома? Я пришел! Есть у меня жена или я уже холостяк?

Она тотчас отозвалась и по уложенным на шпалы доскам (в столовой пол настилался на старые шпалы, выписанные мной по дешевке) перебежала с кухни, подошла, положила теплую сухую ладонь мне на влажный лоб.

– Что охота? – убедившись, что жара у меня нет, спросила она. – Убил ноги?

– Что ноги? А вот погляди-ка…

Я достал из рюкзака пакет с половиной заячьей тушки и в душе добрым словом помянул Журавского, освежевавшего зайчиху и разделившего тушку по-братски. А что было бы, принеси я домой добычу и начни обдирать с нее шкуру на глазах у жены? Недаром моя мать называла Дашу – «мимоза»… Но в тот день хитрость удалась: одно дело убитая и не освежеванная зверушка, другое – безликий кусок мяса, не страшнее филея, купленного на базаре.

– Он не сильно мучился? – только и спросила у меня Даша.

– Она, зайчиха. И понять ничего не успела – сразу легла. Старенькая она, Дашуля, совсем старушка. Если бы не мы с Ленчиком – околела бы от старости где-нибудь под кустом.

– А вы спасли ее от мучений? Лгун несчастный! Ладно, сегодня – твой день, будет тебе зайчатина в сметане.

Эта зайчатина в сметане сослужила мне добрую службу в дальнейшем. А может, совсем наоборот, – кто теперь разберет…

Утром в понедельник я упаковал в дорожную сумку все, что на первое время могло понадобиться вдали от дома, но перед этим на дно сумки Даша пристроила кастрюльку с тушеной зайчатиной.

– Ты мне еще спасибо там скажешь, – прибавила тоном, не терпящим возражений. – Кто знает, как там сложится. А закуска – вот она, в сумке…

Я не возражал – не до того было. Только и всего, что мелькнула мысль: а хорошо бы к закуске еще и бутылочку. Но бутылочка – вошедшая в моду водка «Распутин» – в сумку не помещалась, хоть убей. И я махнул рукой: не за тем в Приозерск еду…

На заднем крылечке прокуратуры области, во двор которой я втащился с сумкой, стоял Чижик-Пыжик Чуков – небольшого роста человек, плотный, медлительный, сладкоголосый, донельзя самодовольный – и дымил сигаретой, выпуская дым, струйку за струйкой, сквозь сложенные в трубочку губы. Чижиком-Пыжиком Чуков был прозван недавно, как только сумел пробраться на место начальника отдела кадров и, пробравшись, неожиданно надулся, распушил перья и стал подавать себя как мерило нравственных и профессиональных качеств, которыми должен обладать каждый прокурор. Увидев меня, он двинул пушистыми бровками, выпустил струйку дыма, выловил заплутавшую в усиках табачную крошку и только потом, с высоты двух ступенек, изволил меня заметить.

– Прибыл? Готов? – одобрил меня тихим голосом и перевел взгляд на служебный автомобиль прокурора области, последние пылинки на капоте которого снимал полотенцем неразговорчивый водитель. – Сейчас поедем.

«И этот поедет?» – подумал я, впрочем, вполне равнодушно, – теперь мне было не до Чижика-Пыжика, тем более что на крыльце появился прокурор области Мартынчук. Тотчас недокурок был погашен и выброшен в урну, живот подобран, и Чуков, весь подавшись к Мартынчуку, едва слышно о чем-то прошелестел.

– Едем! – распорядился хрипловатым, как бы простуженным голосом тот, искоса посмотрел на меня и перед тем, как усесться на переднее сиденье, подал мне руку.

Пожатие оказалось крепким, какое бывает у людей сильных, искренних и открытых, и я внезапно проникся симпатией к этому седовласому человеку, крепко сбитому, гладко выбритому, подтянутому, выправкой напомнившему мне деда, прапорщика царской армии, фотография которого висела у меня на стене.