Альпинист в седле с пистолетом в кармане - [45]

«Товарищ капитан! Поглядите». Вытащил из-под шинели шапку-ушанку, нашего образца, доверху наполненную часами. Там были золотые или золоченые, на металлических и золотых браслетах, и черненые на старых кожаных застежках, и просто без ремня, и старинные, карманные луковицы, данные в поход дедом, ветераном четырнадцатого года (может быть, на них еще смотрел сам император).

Поразительно! Они все или почти все шли. Их хозяева лежали в штабеле и не шли, а они шли…

Солдата тоже восхищала какая-то мысль, возможно о том, что он ходит, часы ходят, а «эти» не ходят, и он хотел поднести шапку к моему уху.

Я отстранился, как от проказы, боясь прикосновения, но и на расстоянии хорошо был слышен шапочный контрапункт.

Звук плыл. Иногда попадал в резонанс, и громкость усиливалась, иногда затихало.

— Товарищ капитан! — он опомнился. — Разрешите обратиться! — и не дожидаясь разрешения, считая эту фразу за «здрасте», сказал: «Берите любые, хоть не одни, вам пригодятся!»

Следует сказать, что с часами (вернее, без часов) была катастрофическая трудность. Вода, дожди, мелкий песок (которых мы уже не замечали, а наши часы — о-го-го, не переносили) сделали свое дело, и если назначалась артподготовка в семь ноль-ноль, то приходилось бегать по землянкам и отбирать у солдата завалявшиеся у него в кармане и не нужные ему часы.

А тут их целая шапка, и почти все ходят. Я мог бы просто отобрать всю шапку и раздать их офицерам. Но не тут-то, как говорят, было. Я побоялся прикоснуться к шапке, как ко змию. И не по каким брезгливостям (их и след пропал), и не по другим соображениям (никаких соображений), просто нет, и все. Возник серьезный вопрос, как поступить с солдатом? Он настоящий мародер. И подлежит расстрелу по законам всех армий мира.

И если бы он грабил карманы наших бойцов… сомнений нет… не знаю, что бы я стал делать … было бы скверно … и мне. Но … я нашел спасительный выход. На его счастье, ни одного нашего солдата здесь не было, мы стояли друг против друга (впрочем, другом назвать этого склизкого гада трудно). Бессилие силы, как сказал Оскар Уайльд, и еще я вспомнил фразу из «Лунной долины» Джека Лондона: «Это легче легкого, это так же просто, как ограбить покойника». А мне не просто… Я повернулся и ушел, ничего не сказав, сопровождаемый звуком из шапки, слышимым еще долго. То ли натурально, то ли как звук с «того» света.

СОЛДАТ КУЛЕВАТОВСКИЙ

В сорок втором я «помнач один» бригады. Первый отдел, в отличие от гражданских учреждений (где он ведает секретами и личными грехами людей), — отдел оперативный, отдел, управляющий боями и частями. Бригада — это уже соединение. Самое малое, но соединение. Полк, батальон, и ниже — части, взвод, отделения — подразделения. А бригада больше полка и меньше дивизии, в ней много частей и подразделений. Который же я человек в бригаде? Первый человек — командир, второй — начальник штаба, его заместитель — начальник оперотдела — третий человек, а я — заместитель третьего.

Служба наша с начальником «один» шла в очередь: то я бегаю по батальонам, проверяю, готовлю, ругаюсь и пью водку, а он сидит в землянке нашей у телефонов и пишет «приказ», то я сижу в ней, а он бегает.

Приказ — это самое сложное и самое важное дело офицера на войне.

Приказ — это запись решения командира на наступление или другую операцию. Он должен быть предельно краток, определенен, понятен и всеобъемлющ. Вся военная выучка — в нем. Есть особый военный язык, которым он пишется. И вся мудрость командира собрана в нем. Командир бригады принимает решение при нас, у себя в бункере. Показывает его на карте. Мы при нем рисуем это решение. Бежим к себе и пишем приказ, бежим к нему подписываем, и офицеры связи (в крупных штабах) или связные у нас уже скачут (а у нас бегут) с приказом в батальон. Затем один из нас бежит и разъясняет и проверяет и помогает комбату выполнять его.

В общем, значительную часть дня и ночи я по окопам и землянкам батальонов шастаю, лелею стыки. В местах соприкосновения рот и батальонов каждый командир хочет считать, что эту точку защищает его сосед и отодвигает свои посты, а мы загоняем их в стыки.

От передового окопа, идущего вдоль всего фронта, ходы сообщения идут к землянкам. В окопе посты у пулеметов, перед землянкой часовой. В землянке смена отдыхает. Курсируя, знакомлюсь и замечаю выделяющихся солдат и сержантов (офицеров знаю всех). С солдатами интересно поговорить. Одни охотно рассказывают, другие только слушать согласны, третьи молчат.

Как-то командир отделения, чернобровый сибиряк, сказал, что один стоя спит на посту: «Хотел его отдать под трибунал. Это расстрел. Оказалось, он слепой. Прибыл с пополнением как три дня тому. Куриная слепота у него. Днем немного видит, в сумерках — ничего. Говорит, комиссии объяснял — не поверили. Когда шли на передовую — товарищи вели за руку. Теперь не знаю, что делать с ним. Буду отправлять в тыл, а пока пусть постоит. Не видит — пусть слушает»,

Был там в третьей роте второго батальона один пожилой солдат, мужичок лет сорока, Кулеватовский, я даже фамилию запомнил, мне стариком казался. Маленького роста, живой хитрован, но приятное лицо (один глаз косоват). Бритый, аккуратный, шинелька старая, но хорошо заправлена. Я остановился, молчу. Хочу послушать, что скажет. Он: «Вот этого (показывает на соседний пост) скоро убьют. Ижевцев фамилия его».