Альпинист в седле с пистолетом в кармане - [29]

Запомнилась мне одна женщина. Маленькая, худая, вся в мазуте и копоти, черная от лица и до юбки. Кто она — кочегар, уборщица в депо? Она так тихо и жалобно просила мыла, что один кусок я ей продал. Не помню, сколько взял. Так хотелось подарить ей, но отобрать у Ирочки я уже не смел, а на деньги купил хлеба. Его почти не взял с собой, а приезжать без хлеба не хотелось — вдруг у них нет его. И он действительно пригодился. По нормам того времени я ехал недолго. От Волхова до Куйбышева еду уже три дня и четыре ночи. Скоро Куйбышев. Но нормам нашего комбрига — очень долго, ведь у меня всего, с дорогой, десять дней и десять ночей. Четыре уже израсходовано, осталось шесть. Если четыре оставить на обратную дорогу, останется две. Только две ночи. Как мало и как много. Всего две. Но я еще не доехал, что, если поезд задержат и потеряется еще ночь, тогда придется уезжать, не переночевав. Нет. Пусть у дома Ирочки поставят все пушки РКА и наведут их на дом, я не уеду. Я обещал комбригу по своей вине не задерживаться. По своей вине и не буду. А наказать меня все равно не смогут. У нас, офицеров, ходила такая фраза: «Дальше передовой не пошлют, меньше взвода не дадут». Я как раз воюю в том месте, дальше которого послать нельзя, а должность у меня — зам. командира дивизиона противотанковых пушек. Сорокапяток, как их называют. Лучше командовать самым паршивым взводом, чем этими сволочными пушками. Худшего вооружения не было «во все времена и народы». Если подвести к ней танк, поставить его неподвижно на расстоянии полуметра, то и тогда она его не пробьет (в середине войны их сдали в металлолом и привезли настоящую пушку калибра «76» с длинным стволом. Вот это пушка! Но мне воевать на них не пришлось. Артиллерийская карьера моя кончилась, и я перешел в пехоту, откуда и вышел. А танки давили нашу сорокапятку, как червя.

Так вот, наказания я не страшился, а слово нарушать не хотелось, и поэтому каждая остановка поезда отдавалась уколом где-то внутри. Но поезд все-таки дошел, и при подходе его к вокзалу города Куйбышева у меня осталось шесть дней с обратной дорогой.

Ровно в 23.30 вышел я с полным сидором и черным кофром из вагона. Ночь.

Темно. Приехавшие тем же поездом мгновенно разбежались, я остался один и даже спросить, где улица Ленина, на вокзальной площади не у кого было. Хотел даже возвратиться на вокзал. Мысль провести ночь на вокзале меня нисколько не затрудняла. Холодало (ноябрь), дул сквозняк с песком, пылью и городским мусором, в нашем окопе не лучше, но подле дома, где живут Ирочка и Лена, и потерять на это одну из двух оставшихся ночей было ужасно. Где эта улица Ленина? Можно год ходить так по городу и ее не найти. Я вспомнил оставленный город Новгород и другие незнакомые города… Тут отделился от стены (как волшебный) старик с тележкой на колесах, отнятых от детских колясок

Улица Ленина? А какой дом? — Двенадцать.

Да… Это на другом конце города.

Как же туда добраться?

Он молчит. Все пусто, как на кладбище. Ни света нет в окнах, ни шороха не слышно на улицах. То ли затемнение у них, то ли спят все. Да! Еще одну ночь проведу здесь, подумал я, а утром Ирочка уйдет на работу… И вдруг голос старика: «За полбуханки хлеба проведу». — «Поехали! — закричал я в восторге, — дам буханку!» — и повалил свой кофр на тележку. Опять вспомнил Сыса и его мыло. За кусок мыла я купил три буханки и еще кое-что.

Мы пошли по ночному Куйбышеву. Мой «рикша» был в восторге и бежал трусцой. Я с мешком за плечами едва успевал за ним. Очень хотелось расспросить старика, поговорить, поскорее узнать о личном, о том, как живут здесь. Но он не поддавался на беседу. Бежал и бежал.

Я начал задыхаться, сказалось отсутствие тренировки, переутомление и каждодневная водка.

Однако просить его бежать потише было стыдно. Я молодой, здоровый, а он пожилой и совсем тощий-претощий. Может быть, инвалид. И потом, мне так хотелось поскорее увидеть Лялю, как мы называли Леночку, и поцеловать Ирочку, что я бежал через силу, но старика не утишал.

Мысли опережали нас, я был уже в доме, в комнате. Одной рукой целовал спящую Ляльку, другой обнимал свою ненаглядную женушку, такую всегда теплую, пахнущую необыкновенными цветами, всегда одинаковыми и неповторимыми.

Казалось, этот запах только что родился, родился в тот момент, когда я обнял ее. И это было всегда, это было целых два года, и он никуда не уходил, не пропадал. Бывало, когда ее долго не было дома, я нюхал ее кофточки, они тоже пахли так.

Мысли опережали, и мысли возвращались в прошлое. На этом вокзале я второй раз. Ах, первый раз! Ах, первый раз! Это было тому назад всего два с лишним года. Я работал инструктором альпинизма в лагере ЛПИ, в Домбае. Ирочка в качестве моей молодой жены приехала ко мне на каникулы. Был июль 1939 года. У нас была отдельная палатка, и это было нашим импровизированным бесплатным свадебным путешествием. Я получал зарплату в лагере. Ее приезд был для меня таким праздником. До нее я думал, что поэзия и музыка — это все. Теперь я узнал, что музыка — это все, а любовь — это все и еще кое-что. Если она есть, то снег пахнет огурцами, и лавины со стоящего перед нами на востоке Домбая, а может быть, Эвереста, летят вниз. Это Песня Песней Соломона, и «Радуйся» Сергия Радонежского, и Магдалина у ног Иисуса. Если музыка — это все, а любовь — это все и еще кое-что, то любовь — это и то, чего не бывает. Последнюю фразу я часто повторял.