Алпамыш - [6]

Решив откочевать вместе с бием Байсары, разослали байсунские баи гонцов ко всем старшим и младшим пастухам своим, к чабанам, к табунщикам и к верблюжатникам. «Из пастбищ этих байсунских, из всех тугаев коккамышских гоните всех овец, и лошадей, и верблюдов наших в чужедальний край, в страну калмыков. Туда откочевываем!»

Поднялась на Байсуне великая суета-суматоха, забегали и большие и малые, и старые и молодые, оповещая друг друга, крича: «Э, откочевывай!» Стали все байсунцы юрты свои разбирать — грузить на верблюдов. Женщины тоже увязывали в тюки пожитки свои, утварь свою домашнюю — на верблюдов навьючивали.

Десятитысячеюртный байсун-конгратский народ бия Байсары, шумя и хлопоча, с криком «ха» — стал трогаться с места. Байсарыбий, приказав своим людям гнать весь его скот, возглавлял караван свой со скарбом своим, с казной своей, с драгоценностями. Ехал он на иноходце отличном. Женщинам тоже подали хороших коней. Мать Ай-Барчин отобрала для дочери гнедого иноходца, оседлала его золотым седлом со стременами золотыми, золотую сбрую надела на него, подтянула подпругу, положила на седло бархатную, пуховую подушку — повела коня к Барчин-ай. Крики и шум услыхав, увидав, что народ в откочевку собирается, увидав, что мать ей коня подводит, — заплакала Ай-Барчин и такое слово сказала:

— Для чего мне подан этот конь гнедой?

В путь зачем пускаться за своей бедой?

Чую наперед я свой конец худой!..

Что с моим отцом случилось, — не пойму!

Расцвела, как поза, я в родном дому, —

Неужель достанусь калмыку тому?

Сердца моего да не сгорит юрта,

Пусть она не рухнет, не стоит пуста!

Слишком рано роза сорвана с куста!

Как листок осенний, стану я желта!..

Что с моим отцом случилось, не пойму!..

Верной мужу быть всегда жена должна,

Но при нем вазиром быть она должна, —

Держит мужа ум в своих руках жена.

Если муж решил вступить на ложный путь,

Трудно ли жене придумать что-нибудь,

Обмануть его, на верный путь вернуть?

Что с моим отцом случилось, не пойму!

Матушка, послушай дочь свою Барчин!

Если ей румянец алой розы дан,

Пусть не пожелтеет, как сухой шафран.

Что с моим отцом случилось, не пойму!..

Снарядила ты напрасно мне коня.

На чужбину, мать, не увози меня!

Дочь свою за слово дерзкое прости, —

Увезешь — смотри, из рук не упусти.

Неужель не можешь ты меня спасти?

Ты свое дитя заставила рыдать, —

Родину свою должна я покидать,

Вряд ли вновь ее придется увидать!

Что с моим отцом случилось, не пойму!..

Школьных не увижу я друзей своих,

Жить придется мне средь калмыков чужих.

Много бед мы все натерпимся от них!

Розы по весне румяно зацветут,

Соловьи, любовью пьяны, запоют,

Только я веселой песни не спою, —

Я, бедняжка, слезы горькие пролью

Там, в стране калмыцкой, в том чужом краю.

Там похороню я красоту свою!

Калмыки спокойно жить нам не дадут,

Будут притеснять, жестоко угнетут,

Вашу дочь, быть может, в рабство продадут!

Чем же, мать моя, нам худо было тут?..

Что с моим отцом случилось, не пойму, —

Образумь его, вазиром будь ему!

Речь эту выслушав, мать Барчин-ай стала ее утешать, наставлять — и такое слово ей сказала:

— Э, Барчин, доверься матери своей.

Сердце без причин не рви на сто частей.

Белый свет увидев, станешь веселей,

В странствиях узнаешь много новостей.

Калмыки нас примут, как своих гостей.

А пройдут года — в родной вернешься край,

И тогда с друзьями школьными играй.

Ой, дитя мое, живи — не умирай!

Ты еще всего не можешь понимать,

Юный ум незрел, нельзя ему внимать,

Пожалей себя, не мучь родную мать!

Доченька моя, утешься, ободрись,

Ты отцовской мудрой воле покорись,

С участью своей на время примирись, —

На коня садись, мой стройный кипарис!

Слушай, Барчин-гуль, что я тебе скажу:

Я тебя, дитя, чем хочешь, ублажу.

Как невесту, в путь-дорогу снаряжу.

К счастью, может быть, нежданный наш отъезд.

Разве ты одна с родных уходишь мест?

Мало ль вас, красавиц, молодых невест?

Почему же их тоска-печаль не ест?

Посмотри на сверстниц, — шутки, песни, смех, —

Что же ты одна несчастна среди всех?

От всего народа нам нельзя отстать.

Пожалей, дитя, свою старуху-мать, —

Плакать перестань, — на иноходца сядь!

Свет в моей юрте убогой не гаси.

От обид и горя бог тебя спаси!

Все, о чем мечтала, у меня проси.

Я тебя утешу в прихоти любой.

Родинку иметь ты хочешь над губой, —

Щечку я тебе надрежу[8] — бог с тобой!

Только не упрямься — на коня садись…

Э, дитя, твои косички расплелись,

Шелковой волнистой пряжей развились, —

Дай-ка я твою головку причешу,

У тебя, дитя, загадку я спрошу —

Может быть, тебя немного рассмешу:

Если бы за каждый волос брать калым,

Сколько взять калыма за Барчин-аим?

Беден был бы мир со всем скотом своим!.

Что в твоем сердечке, твой отец не знал,

Как я ни просила, — он не уступал,

Снарядиться в путь, не медля, приказал.

Коль откочевать решили в край иной

Десять тысяч юрт — весь наш народ родной,

Можно ли тебе остаться тут одной?

Знай, мое дитя, — мне тоже тяжело,

Только все равно придется сесть в седло!

Пусть от дум твоя не сохнет голова, —

Год иль два пройдут, иль даже дважды два,

Ты в Конграт вернешься, только будь жива!

Вещие мои да сбудутся слова!

Птицей быстрокрылой ты, дитя, была, —

Горе надломило легкие крыла.

Резвым скакуном, тулпаром ты была, —