Алмазная грань - [56]

— Плохое это веселье, — нахмурившись, сказал Кириллин. — Третий день пьет — забыться хочет. Обиды много накопилось. Тебе, пожалуй, того не понять, Тимофей. Всю жизнь человек делу отдал, стремился к чему-то, а сейчас говорят, не нужно это. Выходит, и жил ты зря, попусту, и то, чему силы свои отдал, не стоило того. Горько и тяжко этакое слышать. Своего отца я мало помню, пятый год мне шел, когда он помер. Говорят все, великий мастер был. От моего отца и рисовка у нас настоящая повелась. Раньше-то хрусталь серебром, золотом да краскою отделывали, а рисовки никто не знал. Отец душу отдавал своему делу. Заболел через него и умер без времени. Но, наверно, умирать ему легче было, чем Петру Касьянычу теперь жить. Отец мой видел, что начатое им дело дальше идет, а этот гибель своего дела видит.

— Почему же так, Федор Лександрыч? Разве хорошая вещь теперь не нужна?

— Эх, Тимофей, когда же хорошая вещь не нужна была? Только хорошее-то разное бывает. Иному хорошо то, что сердце радует, а другому та вещь мила, которая дает пользу. Простая штука — стакан, а трактирщику копеечку к копеечке прибавлять помогает.

— Что же силу тратить на вазы, если стакан проще делать и нужды в нем больше?

— Верно, Тимофей! Золотые слова, — усмехнулся Кириллин. — Мужицкая в тебе душа. Она и подсказывает... А вот станешь мастером — по-иному заговоришь. С Петром Касьянычем мы не в ладах, а правду все же скажу — первостатейный мастер. Водка его губит. Ум она темнит, думать не позволяет. Ромодину тоже довелось слышать, что наше мастерство отжило свой век. «Всему есть предел: дерево и то до срока растет, а потом с корня начинает сохнуть», — говорил мне Картузов. Этому не верю! И ты, Тимофей, не верь! Ромодин поверил, вот и мучается. С деревом нельзя равнять нашего дела. В него народ душу вложил... Господам не нужно уже, чтобы я хорошие вещи делал, у них и без того их много. Но работу я не брошу. Сам не смогу сделать — другого научу, потому что дело, которое у нас в руках, сберечь надо. До той поры сберечь, когда не для прибыли господской, а для себя вещи люди будут делать.

— Может, тогда вазы и не понадобятся, — заметил Тимоша.

— Да не в вазе дело! — горячо отозвался Кириллин. — Всякая вещь на пользу народу будет. Научу тебя делу, помогу в люди выйти, но гляди в оба — не заносись! Высокомерие — погибель для мастера. А еще — вина не пей: ни за грош пропадешь, хоть золотые руки будешь иметь. Плохо живется — потерпи, духом не падай... Ну, кажись, отбушевался Касьяныч, домой пошел.

— Я тоже, пожалуй, пойду, — поднимаясь, сказал Тимоша.

— Тебе куда торопиться? Успеешь. Сейчас тетка Анна заявится, пообедаем. Ты в Райках еще? Надо в поселок тебе перебираться. На квартиру определю.

Тимоша вздохнул.

— На квартиру я не пойду, Федор Лександрыч.

— В землянке лучше, знать?

— Чего там хорошего: на полу сыро, по стенам вода бежит... Нельзя мне одному уйти.

— Кто же там с тобой живет?

— Катя.

— Женился?

— Про женитьбу разговора не было, — вспыхнув, пробормотал Тимоша.

— Это не у ней отца с матерью задавило? Слышал я, мордвов каких-то в Райках...

— У ней.

Кириллин задумался.

— Просмеют тебя, уши просвищут из-за мордовки, — заметил мастер.

— Пускай... Отстанут, чай. А ее одну в беде оставлять нельзя.

— Вот оно что, — сказал Кириллин. — Доброе у тебя сердце, Тимофей. Трудно жить будет... Ладно, поговорю с Максимом Михалычем. Он давно к моему жбану подговаривается. Пусть пристроит тебя.

— Дядя Федор, да что вы! — воскликнул ошеломленный Тимоша и, бросившись к мастеру, поцеловал ему руку.

— Зачем это? — поморщился Федор Александрович и сердито посмотрел на ученика. — Я не поп. Мне руки лизать не надо. Гордость в себе имей, а то любить не буду. Кто угодлив без меры, тот и подлым без меры бывает.

2

Мастера точно сговорились: ни один не пришел на песок. Подвозить его перестали.

Отказ мастеров от унизительной черной работы не смутил Георгия Алексеевича Корнилова. Он словно ожидал этого и приказал работавших в составной и гончарне рассчитать, а завод остановить, не дожидаясь половодья.

Хозяин предложил Картузову, пока завод будет стоять, безотлагательно заняться заводскими Выселками. Управляющий, выслушав приказ, со вздохом промолвил:

— Трудное дело даете, Георгий Алексеич.

Домой он вернулся раньше обычного, мрачный и подавленный. Варвара, взглянув на него, всплеснула руками:

— Что с тобой, Максимушка? Здоров ли? Лица на тебе нет.

Максим Михайлович, не раздеваясь, опустился на скамейку и минуты три сидел молча, перебирая пальцами бороду.

— Поганое дело, — хрипловатым, чужим голосом заметил управляющий и добавил, обращаясь к сестре: — Подожди-ка с обедом. Сходи к Прокопию Макарову. Пусть зайдет.

— Опять ты с ним вяжешься, Максимушка, — с укоризною сказала Варвара. — Дались тебе эти калилы... Прокопа, заводилу ихнего, видеть не могу. Глазами так и шныряет, разбойник.

— Не твоего ума дело, — раздраженно оборвал брат. — Зову — значит, нужно. Может быть, ты ему еще больше не по нраву пришлась, да ведь молчит. И ты помолчи. Ступай!

Варвара не решилась, как обычно, спорить с братом, который сидел на лавке подавленный и угрюмый.