– И все, больше ничего не захватила?
– Да вот все. – Она грустно перебирала стекляшки. – Они даже лучше. Как-то мне алмазы уж очень надоели.
– Ну что ж, – мрачно сказал Джон. – Будем жить в Геенне. И ты до самой старости будешь попусту уверять соседок, что ошиблась ящиком. Чековые книжки твоего отца, к сожалению, тоже сгинули вместе с ним.
– Ну и что, ну и в Геенне!
– А то, что если я сейчас, в моем возрасте, вернусь с женой, то мой отец и золы-то мне не подбросит, как у нас говорят.
Вмешалась Жасмина.
– Я люблю стирать, – сообщила она. – Я свои платки всегда сама стирала. Открою прачечную и вас прокормлю.
– А в Геенне прачки есть? – простодушно спросила Кисмина.
– Конечно, – отвечал Джон. – Как и везде.
– Я подумала – там у вас так жарко и одеваться не нужно.
Джон засмеялся.
– Попробуй-ка! – сказал он. – Живо тебя упекут, не успеешь раздеться.
– А отец тоже там будет? – спросила она.
Джон изумленно обернулся к ней.
– Отца твоего нет в живых, – хмуро отрезал он. – С чего бы ему быть в Геенне? Ты спутала ее с другим местом – а его давно уже упразднили.
Они поужинали, свернули скатерть и расстелили одеяла.
– Такой был сон, – вздохнула Кисмина, глядя на звезды. – Как странно: одно платье и жених без гроша!.. И звезды, звезды, – сказала она. – Я раньше звезд никогда не замечала. Я думала, это чьи-то чужие бриллианты. Страшные они какие-то. И кажется, будто все приснилось, все, что было, вся юность.
– Приснилось, да, – спокойно заверил Джон. – Юность всем снится, это просто помешательство от неправильной работы организма.
– Как хорошо быть помешанной!
– Так мне и объясняли, – мрачно сказал Джон. – А теперь я не знаю, хорошо или нет. Все равно, давай будем любить друг друга, на год нас хватит. Тоже дурман и одержимость, и тоже всякий может попробовать. Все на свете алмазы, одни алмазы, и в них нам позволено разочароваться. Что ж, начну разочаровываться – вряд ли и в этом есть толк. – Его пробрала дрожь. – Запахнись-ка, девочка, а то ночь холодная, чего доброго, схватишь воспаление легких. Вот кто был великий грешник – тот, кто первый начал думать. Давай не думать – час, другой, третий.
И он завернулся в одеяло и уснул.
1922
