Альманах немецкой литературы. Выпуск 1 - [32]

Я просто нервозен немного, говорит господин Вейльхенфельд, а в общем, ни на что не жалуюсь.

Это я знаю, говорит отец, заходит в кабинет и ставит свой портфель на стул подле кушетки, на которой под одеялом лежит господин Вейльхенфельд, который уже снова читает или просто страницы перелистывает. Тогда ему приходится отложить книгу, и сесть, и снять сорочку, и дышите глубже, и покашляйте, чтобы отец смог услышать его сердце и легкие и что-нибудь ему прописать, хотя это ему все равно не поможет, если он в конце концов не прекратит предаваться мрачным мыслям.

Вам нужно изменить свой взгляд на жизнь, относиться ко всему полегче, говорит тогда отец господину Вейльхенфельду.

Что же мне нужно сделать, чтобы изменить свой взгляд на вещи? — спрашивает отца господин Вейльхенфельд и застегивает сорочку. Но тут отец не может ему ничего посоветовать, потому что сам он смотрит на вещи мрачно и иногда месяцами даже не улыбнется, говорит мама.

Тогда уж гораздо легче просто лечить голову господина Вейльхенфельда, потому что тут все снаружи и от мрачности особо не зависит. Просто снять повязку, наложить свежую мазь и завязать новым бинтом, чтобы ран не было видно. И снова у господина Вейльхенфельда будет такой вид, словно он с дерева свалился или у него вообще голова искусственная, а не как у всех. Уходя — он уже защелкнул свой докторский портфель, — отец говорит, что он снова запрет дверь снаружи, чтобы никто не мог войти, и что скоро все так заживет, что можно хоть на смотрины идти. Но это ничего не значит, потому что так отец говорит всем пациентам, даже если им за восемьдесят и они скоро умрут. И по плечу он его тоже больше не хлопает, потому что господин Вейльхенфельд этого не любит и уже тогда, в первый раз, осторожно отвел его руку, если отцу не изменяет память. Потому что по своим врачебным делам ему постоянно приходится разъезжать, и он видит и слышит столько, что иногда и не знает даже, сам ли он видел и выстукивал какого-то больного или просто где-то читал об этом случае, а может быть, это ему приснилось или придумалось.

Потом мы долго не видим господина Вейльхенфельда, он даже к фасолевым грядкам не выходит, так что мне приходится сесть в нашей большой комнате за стол и нарисовать ему несколько домиков, что стоят у нас в городе, и еще рыночную площадь. Потому что он ведь сейчас не может их видеть, чтобы он их не позабыл. Рисунки я сворачиваю трубочкой и засовываю в почтовый ящик, который на его двери висит, откуда, наверное, он их вынул и взял к себе в квартиру, потому что на следующее утро их уже нет. (Если их кто-нибудь другой не забрал.) Иногда, когда я иду под его окнами мимо хёлеровского забора, кажется, что в окне видно голову господина Вейльхенфельда в этой его жуткой повязке. Рот его словно сделан из коричневой кожи и как будто зашит. Но когда я останавливаюсь и хочу рассмотреть его, он сразу исчезает, наверное, меня стесняется. Или я его лицо, может быть, просто себе представил. И я теперь тоже про себя говорю: Самоубийство было бы для него наилучшим выходом. Или: Вот он взял и наложил на себя руки! Но потом я вижу в окне господина Вейльхенфельда, и он еще двигается. Значит, тогда он завтра наложит, думаю я и иду дальше. Но когда я в следующий раз прохожу мимо его дома — по дороге в школу, специально крюк сделал, — там снова свет, и господин Вейльхенфельд сидит за столом в эркере, и думает, и все записывает. Еще нет, он еще пока пишет, думаю я, медленно проходя мимо его дома. Но и в следующие дни оказывается, что господин Вейльхенфельд еще жив, даже если он и не пишет совсем, а может быть, на пианино играет, а это значит, что он что-нибудь написал или сейчас напишет, говорит мама. И берет меня за руку и тащит за собой по Хайденштрассе, потому что ей надо грелку себе купить у господина Хафермайера. И узнает господина Вейльхенфельда по его музыке, потому что говорит: Сейчас он играет Брамса. Или что он играет Моцарта.

Да, говорю я, я слышу.

Или он играет какой-нибудь шлягер времен своей молодости, который даже и мама не слышала или давно позабыла, и я вслушиваюсь в эти непривычные звуки, потому что остановиться, и посмотреть наверх, и послушать мне нельзя.

У мамы все еще болит ее колика, но уже не сильно, а так, что она может вытерпеть и ей не надо сразу звать отца и делать укол. Отец стоит в своем кабинете и тоже не знает, откуда у нее это, наверное, от забот. Часто мама лежит у себя наверху и плачет тихонько, и жалюзи опускает, чтобы ее лица не было видно. Тогда приходится звать тетю Ильзу, и она возится на кухне, а отец ходит с сигарой вокруг дома и ждет, когда обед. За столом мы разговариваем про мою сестру, которая должна будет пойти в школу, а она не хочет.

Не хочу, кричит она и топает ногами.

Но разве ты не хочешь стать большой, Маргарета, спрашивает тетя Ильза и раскладывает еду по тарелкам.

Нет, и большой стать тоже не хочу, снова кричит сестра, тете Ильзе только и остается, что покачать головой от такого неблагоразумия и уйти на кухню.

Тогда весь мир будет совсем другой, а главное, город наш так изменится, что пожилые люди только вздохнут, потому что они и представить себе такого не могут, говорит мама в своей комнате.